Дарвиновская революция

Вероятно, ни одни факты не доставили неэволюционистам столько хлопот, сколько факты географического распространения видов, но и положение в других областях тоже не доставляло неэволюционистам особого утешения. В 1830 году ученые трактовали палеонтологическую летопись более или менее как им заблагорассудится. Но годы шли, и новые научные доказательства, свидетельствовавшие в пользу последовательного развития и исключавшие тезис Лайеля о неизменяемости земных процессов, да и сама палеонтологическая летопись в конце концов опровергли трансцендентальный прогрессионизм, столь излюбленный учеными типа Агасси. Таким образом, эволюционизм, особенно эволюционизм дарвиновского толка, свободный от неизбежной прогрессии, начал обретать более разумные и приемлемые формы. Пробелы в летописи начали понемногу заполняться, хотя сама летопись всегда была столь несовершенной и неполной, что не допускала других причинно-следственных толкований, кроме естественного отбора. То же самое, по большому счету, справедливо и в отношении морфологии. Было ясно, что гомологии требуют разумного объяснения, и хотя оуэновская теория архетипов какое-то время удовлетворяла научному вкусу, в ней были серьезные изъяны, не говоря уже о философских возражениях, противоречивших самой идее архетипов.

Мы рассказали и показали, почему ученые в подавляющем большинстве отвергли «Следы…», хотя реакции на эту книгу были многочисленны и разноплановы и не всегда носили чисто научный характер. «Следы…» были наводнены различными и не всегда приемлемыми предположениями, вроде спонтанного зарождения жизни, а накопленные наукой позитивные доказательства казались Чемберсу менее вескими, чем тому же Дарвину. Главный научный довод, на который опирался Чемберс, – палеонтологическая летопись, а в 1844 году она давала меньше оснований рассматривать ее как эволюционную, чем в 1860-х. Чемберс, да и Ламарк, если уж на то пошло, не предприняли реальной попытки решить одну из главных загадок науки – происхождение видов, противопоставленное происхождению организмов. Ламарка виды приводили в замешательство, для Чемберса виды были случайным побочным продуктом эволюции, и только для Дарвина виды были естественным следствием основных принципов[71].

В конце концов наука пролила свет на реакции ученого мира и на другие доктрины Дарвина помимо общеизвестного эволюционизма. На тот момент имелись веские научные причины, заставлявшие усомниться в том, что естественный отбор, воздействующий на мельчайшие вариации, настолько эффективен, что именно он ответственен за эволюцию. К тому же размышления Дарвина о природе и причинах наследственности и вариативности оставляли желать много лучшего, а физика так вообще ясно доказала, что время, необходимое для эволюции, должно быть неимоверно большим, тогда как срок жизни самой Земли слишком мал, чтобы в полную силу мог развернуться такой медленный механизм эволюции, как естественный отбор. Наука также доказала целесообразность тех, кто вместе с Дарвином пошел дальше, – людей вроде Уоллеса, Гукера и Бейтса, которых интересовали те же самые проблемы, что и Дарвина, и которым нужен был рабочий механизм, выделяющийся на общем фоне эволюционизма и питающих его истоков.

Философия ни в чем не уступает науке и повествует практически ту же историю (Рьюз, 1979). На протяжении всего описываемого периода ученые испытывали метанаучную тягу объяснять явления с позиции законов, что, несомненно, было связано с повальным убеждением, будто наука должна, насколько это возможно, ориентироваться на законы ньютоновской физики (в частности, на законы ньютоновской астрономии 1830-х годов). Даже при всей своей изощренности неэволюционисты были далеки от своих же идеалов если не в собственных глазах, то как минимум в глазах других людей. Если Уэвелл и Седжвик вообще устранили вопрос о происхождении органики из сферы науки – и для менее консервативных ученых такая панацея оказалась даже хуже, чем сама болезнь, – то ученые типа Лайеля и Гершеля вполне отдавали себе отчет в том, что их неэволюционизм слишком опасен, ибо граничит с нарушением их же собственных эмпирических принципов verae causae. Главный мотив, которым руководствовался Чемберс при написании своих «Следов…», – это желание объяснить явления мира посредством законов, и то же самое относится к Дарвину и к тем, кто откликнулся благожелательно на этот труд. Ньютоновской науке требовались законы, и дать их, в конце концов, смогло только эволюционное учение.