Дарвиновская революция

Но в другом отношении Чемберс был истинным ортодоксом. «Поразмыслите минуту, – призывал он своих читателей, – над процессом, посредством которого каждый из нас явился на свет Божий. Если бы мы впервые ознакомились с обстоятельствами, которыми был обставлен процесс производства одного из индивидуумов нашей расы, мы бы имели полное право считать, что он деградировал, и мы бы с радостью отвергли его и отказали бы ему в праве причащаться природных истин» (1844, с. 234). Но факт есть факт: Бог сотворил его и при определенном усилии «здравый природный ум» может взирать на него «не без самодовольства». Следовательно, если Бог замыслил половой акт, а человек его осуществляет – «не без самодовольства», – кому тогда придет в голову придираться к какой-то там эволюции? В любом случае, если мы сами в некотором роде рыбы, почему эта универсальная истина не должна касаться и наших предков?

Помимо человека, есть и другой важный религиозный вопрос, касающийся органической адаптации и божественного замысла. С непринужденностью, граничащей с лицемерием, Чемберс признается, что он верит в адаптацию и что адаптация действительно доказывает реальность высшего замысла. И в подтверждение своей правоты ссылается на авторитеты – Пейли и «Бриджуотерские трактаты»! «Было бы утомительно приводить здесь хотя бы малый фрагмент тех доказательств, которыми обильно оснащен данный предмет. «Естественная теология» Пейли и «Бриджуотерские трактаты» проливают на сей предмет столь яркий свет, что этот общий постулат может быть принят без доказательств, как нечто само собой разумеющееся» (1844, с. 324–325). Однако справедливости ради нужно сказать, что Чемберс, по сути дела, игнорирует естественную теологию, фокусирующуюся на Боге, всецело опираясь на естественную теологию, в центре которой – Бог-Законодатель.

А теперь давайте посмотрим – сначала с точки зрения богооткровенной религии, а потом и естественной, – как критики обошлись со «Следами…». Единственный человек, который открыто встал в оппозицию к «Следам…» на почве богооткровенной религии, – это Хью Миллер: этот эволюционист оказался перед непростой дилеммой (причем ни та, ни другая альтернатива его не устраивала), поскольку он должен был выбрать и принять что-то одно: «или чудовищную веру в то, что все живое, будь то монады или насекомые, рыбы или пресмыкающиеся, птицы или звери, в индивидуальном и сущностном смысле вечны и бессмертны, или что человеческие души таковыми не являются» (Миллер, 1847, с. 13; курсив его). Миллер заявляет, что без бессмертной души и организма, ее облекающего, эволюционный процесс вообще устраняет саму возможность большого расхождения между организмами. Но, оговаривает он, такое расхождение должно иметь место, если у некоторых организмов нет души, а у некоторых она есть. Таким образом, эволюционист обречен рассматривать все организмы (в том числе и человеческий) с позиции того, обладают они душой или нет. Но для Миллера и с религиозной точки зрения казалось непостижимым, что у всех нечеловеческих организмов есть душа или что у всех человеческих организмов ее нет. Если однажды мы позволим себе отмахнуться от бессмертной души, не без ужаса возвещал он, то с практической точки зрения и христианство, и все прочее окажется бессмысленным и пройдет. Почему бы человеку не попытаться и дальше «строить свое поведение в соответствии с требованиями морального кодекса, нежели ждать, когда или закон, или разумная целесообразность потребуют этого?» (Миллер, 1847, с. 14).

Это утверждение требует двух пояснений. Во-первых, для Миллера прежде всего важен был человек. В Библии говорится, что Бог создал человека по Своему образу и подобию, вдохнул в него жизнь и вложил в него душу в надежде, что тот обретет вечное счастье. То, что эта картина оказалась под угрозой, испугало Миллера, причем испугало больше, чем любое посягательство на буквальное прочтение и истолкование Книги Бытия. Миллер считал, что Библию можно и должно как-то увязать с палеонтологической летописью, полагая, что и сама летопись демонстрирует тот порядок и ту очередность творения, которые описаны в Библии (Миллер, 1856). Но человек при этом оставался центром картины. Во-вторых, хотя Миллер более жаждал примирения между наукой и религией, чем те же Седжвик и Уэвелл, было бы ошибкой считать, что они, как и подобные им, не были в оппозиции к Чемберсу на почве той же богооткровенной религии, что и Миллер. Седжвик, например, прямо указывал на то, что библейский пассаж о сотворении Богом человека по Своему образу и подобию создает такую же проблему для эволюционной теории, как и «откровения» Чемберса (Седжвик, 1845, с. 3, 12). Здесь необходима осторожность на предмет того, как бы возражения, подрывающие основу примирения Библии и науки, не заставили читателя упустить из поля зрения тот факт, что богооткровенная религия создает мощный барьер для восприятия некоторых научных теорий, причем даже в среде образованнейших христианских мыслителей, с симпатией относящихся к науке.