Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

В бытность свою пензенским гимназистом (хотя курса так и не закончившим), Висяша тянулся к Попову. Был тот для него светом в окошке; больше, кроме Михаила Максимовича, ведущего классы естественной истории, в гимназии и не было никого. Молодой – лет 28 – (между ними разница в годах была нечувствительная, всего лет одиннадцать), высокий и видный, преподаватель естественной истории был в гимназии, что павлин среди воробьев. Закончил он Казанский университет по филологическому отделению и с предмета своего, заложенного еще Плинием Старшим и доконченного трудами французского естествоиспытателя Бюффона, постоянно сворачивал на словесность. А Виссариону – учитель звал его строго этим именем – только того и нужно было. Встречались и после классов, когда Висяша, друживший с племянником учителя, тоже гимназистом, приходил вместе с ним в дом «дяди». А уж дядя потчевал их чаем, а затем читал литературные новинки, после чего случалось бурное их обсуждение.

Висяша уже тогда отличался ненасытной любовью к литературе и взгляды свои отстаивал неистово, со страстью, как что – то заветное. Уже в то время Михаил Максимович угадал в нем натуру недюжинную, только учил, что страсть до добра не доводит и о Шекспире, Шиллере и Пушкине рассуждать следует с холодной головой и выключенным сердцем.

В Москве разговор коснулся судьбы Никанора. Висяша высказался в том смысле, что как только появится возможность, вытребует брата к себе.

– Зачем? – Михаил Максимович, сидящий в удобном кресле посреди просторной комнаты, затянулся. Курил он не дурные разъедающие грудь папиросы, как сокурсники Висяши, да и он сам, а английскую трубку. Апартамент занимал отличный, с видом на самый Кремль, и глядел на взъерошенного, худого, одетого в студенческую шинель Висяшу – осень в Москве стояла дождливая и промозглая – слегка прищурившись, словно оценивая.

– Как? Вы не одобряете? Но Чембар… разве он место для молодого человека? Да и семья моя… вы ведь знаете. Отец, кроме колотушек, не даст ему ничего из того, что нужно юности.

– Виссарион, не идеальничайте, не мерьте по себе. Кто такой ваш Никанор? По вашим рассказам, отрок без особых способностей и пристрастий, склонный к дракам и побегам из дому. Чему вы сможете его научить, да и зачем? Пусть пройдет гимназический курс, пусть приищет себе в городишке какую – никакую работенку. Не всем же кончать университеты! У всякого свой предел.

– Но человеколюбие…

– Оставьте! Вы говорите, ваш отец его бьет – и славно. Как еще воспитать смирение в диком отроке? Ваша беда, Виссарион, что вы всех мерите по себе. Но не все, как вы, обладают дарами фортуны – умом, умением понимать язык словесности и чувствовать ее красоты. У вас – дар. Но ваша семья, судя по всему, не имеет к этому дару никакого отношения, не так ли?

Он вытряхнул пепел из трубки в стоящую на мраморном столике вазу и вновь затянулся. Висяша стоял перед ним, сидящим в глубоком мягком кресле, словно нашкодивший ученик, глядя в пол, насупившийся и понурый. Учитель продолжал: «Сейчас России нужны светлые головы – такие как ваша. Планы у империи обширные – Босфор, Дарданеллы… Впрочем, у вас другие задачи… вы по литературной части. Его перебил звон колоколов – звонили неподалеку, судя по многозвонью, у Ивана Великого. Михаил Максимович перекрестился, поднялся с кресла и подошел к Висяше.

– Пишешь? – переход на «ты» знаменовал высшую фазу внимания учителя. Висяша кивнул. – Критику? Художественное?

– Трагедию.

– В Шекспировом духе? В Шиллеровом?

– В своем. У меня герой – будучи свободным человеком – по воле судьбы и злых людей обращается в крепостного. И убивает себя.

Висяша в первый раз прямо взглянул на учителя. Их взгляды встретились. Михаил Максимович хмыкнул, подошел к окну, взглянул, словно ненароком, не ходит ли кто под окнами. Потом приблизился к Висяше и горячо зашептал почти касаясь его уха: «Да, крепостное состояние крестьян… Я понимаю, как болезненно отдаются эти слова в юном сознании. Я и сам когда – то негодовал, плакал, читая пушкинские запрещенные сочинения… Бывало ругал маменьку за то, что секла крестьян… Порой даже…

В коридоре послышались шаги, потом кто – то громко выругался. Михаил Максимович опасливо оглянулся на дверь, голос его пресекся. Он отошел от Висяши и снова сел в кресло. Помолчав, прежним спокойным тоном продолжил: «Империя крепка, ты даже представить себе не можешь, как она крепка, как надежна, как пригнаны в ней все колесики. То, что на многих государственных местах сидят дураки и неучи, – еще не самая большая беда. Беда – во французской заразе. Говорю о болезни ума, а не тела. Россия должна спасти Европу от революций, в этом ее историческое предназначение. Горе, если ей помешают его свершить господа разрушители, в попытках поменять ее вековечный уклад!»

При сих словах учитель встал и, вынув трубку изо рта, аккуратно положил ее на мраморный столик, давая понять, что разговор исчерпан.