Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Тем удивительнее пришло известие (а было это уже году в 1841 – м), что Никанор смело отправился сдавать экзамены в Московский университет на словесное отделение и даже получил приличные баллы из латинского и закона божия. Поступить он не поступил, провалившись по всем прочим предметам, но ведь на экзамен – то пошел, не убоялся. Видно, не зря брат Дмитрий считал характер Никанора упрямым и диким.

И еще Дмитрий писал, что если бы не профессор русской словесности Шевырев, немилосердно придиравшийся к Никанору (а был Шевырка постоянной мишенью критических разборов Висяши, называвшего его не иначе, как «славенопердом»), то, возможно, Никанор не пошел бы ко дну и выплыл. Висяша был в высшей степени удивлен и решил, что возьмет Никанора в Питер для приготовления его в Петербургский университет. Пусть попробует еще раз. Хоть и придется восьмой год тянуть на себе эту ношу, да ведь своя ноша, родной брат, без его, Висяши, помощи так бы и проживший всю жизнь в проклятом Чембаре. Однако что – то сломалось в Никаноре. Готовиться и сдавать экзамены по второму разу отказался.

Глядя с утра на унылое заспанное лицо брата (а с января 1842 года Никанор жил у него в Петербурге), Висяша негодовал: ты почему не умылся, не сменил белье, почему сморкаешься в руку, где твой носовой платок – я ведь купил тебе целую дюжину? Дурень все так же уныло достал из кармана неопрятного халата скомканный несвежий платок и показал его брату. И снова негодующий крик Висяши: зачем ты мне его показываешь? платок для того, чтобы в него сморкаться. Ты ведь взрослый уже…

Взрослый? Приходило в голову, что Никанор за эти прожитые в столицах семь лет так и не повзрослел, не сумел приноровиться к здешней жизни, что – то в ней понять. Был почти так же дик и неопрятен, как когда впервые прибыл из Чембара. А ведь двадцать лет олуху. Он, Висяша, в двадцать лет уже давал уроки, переводил романы с французского, стремясь поскорее избавиться от унизительной зависимости от малоимущих родителей, от скупых отцовских рублей и грошей, тайно скопленных матерью для умного, но не очень удачливого старшего сына. А Никанор? Ест и пьет за семерых, одежды на него не напасешься, а заработал ли хоть один рубль на свой прокорм?

И почему он, Висяша, должен гробить свою жизнь, терять здоровье, не заводить собственной семьи, чтобы это малопривлекательное, так и не повзрослевшее существо – ни дать ни взять Калибан – жило в свое удовольствие за его счет? Насчет того, чтобы завести семью, он стал подумывать недавно. И даже была на примете одна особа в Москве, некая Мария Васильевна Орлова, он состоял с нею в переписке. Но Никанор… Никанор был препятствием. Нужно было его пристроить, да вот беда: к канцелярскому делу был он так же неспособен, как и к ученью (хотя все эти семь лет только тем и занимался, что учился!), не имел никаких особых склонностей и собственных жизненных планов. Может, в полк? Солдатом?

От этой мысли бросало в жар. Все же было это решение слишком жестоким. Для самого Висяши солдатчина была бы гибелью. «В Сибирь, в солдаты» – нет, он не забыл катастрофу своей юности… Но Никанор – он человек другой закваски; они с Дмитрием были очень наивны, думая, что «Калибан» сможет поступить в университет и, главное, сумеет в нем удержаться. Для этого нужны способности, воля, желание. Ничего такого у Никанора нет. А вот стоять во фрунте, исполнять приказы – это он сумеет, сумеет и выучиться стрелять, бегать, прыгать, ездить на лошади. Сумеет ли? Все же столько лет сидел Никанор над учебниками, полностью был выключен из практической жизни… Сомнения сомнениями, но решение необходимо было принять.

В тот день, когда он объявил Никанору свое решение, стояла на удивление тихая безветреная погода, весьма редкая для Петербурга, даже летом. Никанор только что вернулся со двора – он повадился часами лежать на траве возле дома, разглядывая травинки, букашек или просто бесцельно глядя в июльское лазурное, без единого облачка, небо. И тут Висяша, не глядя на брата, быстро, почти скороговоркой, проговорил, что считает, что Никанору следует идти в военную службу. И лучше, чтобы он определился в полк уже в августе…

* * *

– Виссари – о – он! Открой же глаза, сколько можно над тобою стоять! – Он разлепил веки: над ним склонилась Мари, нахмуренная, и, как он сразу понял, в одном из тяжелых своих состояний.

– Что – то случилось? Почему ты дрожишь?

– Да уж случилось. Поднимайся, тебе пора, здесь уже стало прохладно.

Она довела его до двери парадной, возле которой он постоял несколько минут, отдуваясь и тяжело дыша, потом с ее помощью добрел до кровати. Лег, после улицы его бил озноб, Мари накрыла его поверх одеяла теплым немецким халатом на алой фланелевой подстежке, память о Берлине. Наклонилась над ним:

– Ты спишь?

– Нет.

– У нас тут произошла одна история.

Сердце сразу бешено заколотилось, не дай бог, что – то с Олечкой.

– Оля?

– Нет, нет. Успокойся. Помнишь, я принесла тебе варенье? Райские яблоки?

– И что?

– А когда вернулась в дом, зашла в комнату, увидела, что там чужой человек, солдат.

– И что он там делал?