Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

– Ел варенье… из банки, а ложки – сверху там лежала ложка, – ложки там уже не было, видно, спрятал в рукав. Ложка даже не серебряная. Неужели ради оловянной ложки он к нам забрался? Он больше ничего не взял, я проверила. И даже не убежал. Так и стоял, пока Агриппина не позвала дворника.

– И что дальше?

– Дворник, Николай его зовут, сказал, что тут неподалеку есть казарма. Солдат, по всему, пришел оттуда. Николай вызвался туда сходить и рассказать про… кражу. А солдата к тому времени и след простыл, убежал. Ложку я после нашла на столе.

– Какой он?

– Солдат? Да я не разглядела с испугу, молодой очень, глаза светлые… Агриппина пусть скажет. Они с Олей сидели в соседней комнате, а я тут как раз закричала.

Агриппина уже несколько минут стояла рядом, видно, Олечка заснула.

– Какой солдат, Агриппина?

– Да что вы пристали, какой да какой. Обыкновенный. Ложку хотел украсть, да мы не дали. Это я дворника позвала. А дворник потом привел офицера из канцелярии. Они спрашивали, нужно ли заводить протокол, верно, Мари?

Мари кивнула, ее снова била дрожь. Эти нервные припадки после недавней смерти четырехмесячного сына Володи повторялись с нею все чаще.

– Протокол? И что… что вы сказали?

Агриппина продолжала все на той же ноте, словно не чувствуя и не понимая его волнения:

– Я сказала, что вора узнать не смогу, потому как, когда он вошел, меня в комнате не было, а потом он и вовсе убежал. Я его не успела разглядеть. А Мари сказала…

– Остановись, Агриппина, – Мари резко оборвала младшую сестру, – о себе я буду говорить сама. Я сказала, Виссарион, что ложку он вернул, да и была она не очень ценная, поэтому протокола составлять не нужно. Я правильно сказала?

Он тяжело дышал, лоб покрылся испариной, воздуха не хватало.

– Откройте форточку ради бога!

И когда Агриппина открыла форточку и в комнату пошел свежий, пахнущий весенней землей воздух, он произнес:

– Правильно. Вы обе сказали правильно. Теперь солдатика не засудят. И не прогонят сквозь строй. И не сгноят в карцере… За кражу оловянной ложки.

Он застонал и кровь полилась у него из горла прямо на берлинский халат.

* * *

После вечерней суматохи, после экстренного визита доктора Тильмана, прописавшего больному полный покой, после того как Олечка, подученная Агриппиной, робко подойдя к его кровати, пугливо произнесла: «Ты холоший мишка, я тебя не боюсь» – и тут же убежала, после того как Мари молчаливо поправила его подушки и одеяло, а Агриппина бодро пожелала: «Спокойной ночи нам всем!», его оставили наконец в покое.

Мысли сами собой вернулись к Никанору, вернее, к приходившему в дом солдатику. Почему – то ему казалось, что солдатик и Никанор – одно и то же лицо, хотя брат, определившийся в полк на Кавказе, очень быстро там сгинул. Спустя два года после отъезда Никанора, Висяше пришло уведомление из военной канцелярии, что вольноопределившийся действующего Грузинского гренадерского полка Никанор Белынский, сын Григорьев, двадцати трех лет от роду, погиб в Тифлисе при невыясненных обстоятельствах. Висяша не видел ни мертвого тела Никанора, ни его могилы, и в голову лезла дичь: а вдруг брат жив – здоров, только служит уже не на Кавказе, а в Питере… Но нет, Мари сказала, что солдат был молоденький, а Никанору было бы сейчас под тридцать… Солдатик, должно быть, еще сосунок, залез в чужой дом, ел варенье, видно, соскучился по сладкому в своей казарме…

Висяша дал Никанору с собой 100 рублей и оплатил его проезд до Ставрополя, но денег на экипировку брата у него не было, сдуру обещал выслать ему нужную сумму на место, да так и не выслал. Негде было взять. Из Тифлиса Никанор прислал записку, в которой косолапым своим почерком и с обычными кляксами слезно молил Висяшу посодействовать присылке документов – свидетельства о рождении и справки о бедности, без коих в полку была ему смерть. Но и этого Висяша не мог сделать. Все документы, буде они существовали, находились в Чембаре, и извлечь их из канцелярских архивов – при желании и большой удаче – мог только брат Константин. Однако брат Константин отмалчивался. И все эти тяжкие грехи неподъемным грузом повисли на Висяше, терзая его сознанием непоправимой вины перед Никанором.

Да был ли Никанор хоть немного счастлив? Хоть немного за те семь лет, что провел в столицах, готовясь в университет? И если нет, то зачем были все эти лишения, жертвы, отказ Висяши от своей личной жизни? Эти мысли не давали ему покоя во всю ночь.