Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Олечка, между тем, подняв над головой картинку, громко произнесла: «А вот мишка. Он холоший. Не кусает. Он меня не съест». Висяша подыграл дочке: «Конечно, не съест, он кушает гречневую кашу, и она для него вкуснее всех девочек на свете, и даже вкуснее пирожных». Еще недавно он играл с Олечкой в «Машу и Медведя», изображая мишку в своем черном немецком халате с красной подкладкой и красными же обшлагами. Ходил вразвалку и говорил басом, а Олечка от него с криком и визгом убегала. Потом он попытался залезть под кровать, чтобы было повеселее, но из этого вышел только приступ удушья и кашля, напугавший не только ребенка, но и Мари, и без того бесконечно его пилившую за все на свете, в частности за опасные «детские шалости».

Агриппина, подойдя к Олечке, выбрала одну из картинок: «А это кто?»

Олечка, видно, уже обученная теткой, выкрикнула: «Это лиса, хитлая поганка».

– А это? Олечка выкрикнула еще громче, радуясь выученному уроку: «Это волк, злючка и вонючка». Свояченица хохотала. Висяша снова подумал, что Олечкина учительница сама нуждается в воспитателе. Непременно нужно будет сказать Агриппине, что учить ребенка бранным словам, – безбожно.

– Ну, пойдем. Агриппина сняла Олечку с дивана, поставила на ноги, собрала картинки и положила их в кармашек Олечкиного передничка. Та тут же начала хлопать себя по животу: «У меня тепель в животике мишка, лиса и волк. Оля всех съела». Поглядела на лежащего на постели отца: «И тебя съела. Ты мишка». И побежала впереди Агриппины к двери. И дверь за ними закрылась.

Как однако не похожи две сестры! При всех недостатках Мари, она была «дама», и ему не приходилось морщиться от вульгарности ее поведения или выражений… При всех недостатках. Один из них, и очень тяжелый, – упрямство. Оба, Мари и он, были упрямы. Оба хотели настоять на своем – отсюда происходили их нескончаемые стычки по мелким будничным вопросам по принципу: кто кого.

И первая приходится на «добрачный период», когда в каждом из своих почти ежедневных писем к «невесте» – о, как ненавидел он все эти слова домостроевского лексикона: невеста, жених, сноха, теща, сват и сватья, – в каждом письме он умолял Мари приехать к нему в Петербург для венчанья. В ответных письмах – а она писала их строго два раза в неделю – Мари, напротив, звала его приехать для венчанья в Москву. И выставляла каждый раз все новые и новые резоны, вплоть до «белой горячки», которой – де непременно заболеет по дороге в неудобном, страшном для нее ночном дилижансе.

Но главные резоны были «дядюшка» и «мадам Шарпьо». Мари непременно хотела показать его перед венчаньем своему ближайшему «родственнику» и своей любимой «начальнице». Иначе они «обидятся», не будет соблюден «этикет», и вообще дядюшка говорит, что негоже невесте самой ехать к жениху: по исконным укоренившимся обычаям именно жених должен приехать к невесте, а не наоборот.

Сколько же изворотивости, красноречия и того самого присущего ему упрямства понадобилось ему, чтобы убедить Мари в противном. Как можно венчаться в этой сонной и неподвижной сточной канаве Москве, отдавая себя на потеху «дядюшкам» и всевозможным «мадам Шарпьо», когда брак – дело двоих, и никого более? Зачем эти средневековые смешные и зловещие обряды, эти пьяные крики «горько», эти вывешенные на следующее утро простыни? Неужели ей, Мари, не кажется все это дикостью и варварством? Иное дело венчанье в Питере, в присутствии двух–трех друзей. О, в Питере сложился целый круг людей, которые живут по своим законам и которым дела нет до «исконных укоренившихся обычаев». Впрочем, такие люди есть и в Москве, среди его друзей. Вот Василий Боткин…

Совсем недавно приехал он со своей избранницей Арманс в Питер, поселился с нею у него, Висяши, и в один прекрасный день отправился с юной подругой в Казанский собор – венчаться (скороспелый брак развалился тотчас, но Висяша писал, когда друг Василий и его француженка были еще вместе). Или например, Александр Герцен, с ним вообще чудесная история. Он умыкнул свою будущую жену из – под носа ее попечительницы – княгини, попрекавшей сироту каждым куском, и на тройке увез под венец в свой Владимир, где отбывал ссылку. Каково? Где здесь исконные обряды, где дурацкие, никому не нужные обычаи?

Мари не сдавалась. Она писала, что больна, что ехать одна не может. Висяша, в свою очередь, напоминал ей, что для приезда в Москву должен оторваться от журнала, чего рабовладелец Краевский не допустит, что на двойной проезд туда и обратно должен будет потратить уйму денег, которых у него нет… Мари упрямо стояла на своем. Наконец, он сообщил ей, что едет, что отпросился у Краевского, занял денег и вот – вот должен купить билет на дилижанс. И тут… Он до сих пор приписывает это чуду. Мари прислала записку, в которой сообщала, что едет в Петербург. Сама. В дилижансе, который внушал ей ужас. Больная. И однако она решилась. Висяша не верил глазам, в который раз читая записку. Что же это такое? Едет! Неужели едет? Как это может быть?! Признаться, он не ждал, что Мари согласится приехать…

* * *