Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Нельзя сказать, что заграничное лечение не дало результатов. Легкие, до того словно посыпанные мукой, очистились, прошла одышка, смягчился кашель, Висяша «набрал тело», но стоило ему вернуться в осенний промозглый Петербург, как он заболел, простуда переросла в инфлюэнцу, а потом вернулись и все признаки его легочной болезни. И хотя очень серьезный, франтоватый и еще молодой доктор Тильман уверял его и Мари, что грипп сейчас у всех и он, Висяша, еще не из самых страждущих, утешало это мало. К весне прилипчивый грипп прошел, но надежд на выздоровление почти не осталось.

Осматривая больного, доктор велел раздвинуть занавески – и в комнату неожиданно хлынул свет. Оказалось, что дождь закончился, погода разгулялась. Майское лучезарное солнце заглядывало в окна.

Все трое приободрились, доктор расправил плечи и обратился к пациенту: «С удовольствием, Виссарион Григорьевич, читаю ваш «Современник», вот в мартовском номере большая ваша статья, обзор литературы за прошлый, 1847 год. Очень, очень любопытно. Вот этот… как его, господин Тургенев, ведь действительно талант. Очень милые рассказы. И такое дыхание природы! Вы правильно написали, что «натуральная школа», что верность действительности, но ведь и какие пейзажи, согласитесь!»

Вмешалась Мари: «Виссарион эту статью не сам записывал, он мне ее диктовал, так как не мог писать из – за ужасной инфлюэнцы – да вы помните, что с ним было зимой. Некрасов даже перенес печатание второй части с февраля на март. Можете себе представить, доктор, как я мучилась. Статья огромная, у меня рука отказывала через каждые две страницы, а Виссарион… все диктовал, диктовал без остановки… безо всякой ко мне жалости…».

Она хотела продолжить, но доктор кашлянул и взялся за шляпу:

– Спешу – с. Завтра при хорошей погоде – обязательно на улицу. Вам, Виссарион Григорьевич, показаны тепло и свет, свет и тепло… обязательно.

В дверь заглянула Агриппина. Увидев доктора, она покрылась пунцовыми пятнами и, стоя в проеме дверей, сделала неловкий книксен. Висяша подумал, что свояченица влюблена во всех относительно молодых и симпатичных мужчин, но, видно, так и останется старой девушкой, уж больно нелепа. Тильман тем временем, приподняв шляпу, галантно раскланялся с застывшей в проходе Агриппиной и боком, минуя ее, протиснулся в дверь.

Агриппина принесла известие: сейчас возле их дома остановились дрожки, и кучер интересовался у дворника, здесь ли проживает литератор Белинский. Оба – Мари и он – одновременно взглянули друг на друга, оба подумали о плохом, Мари – о долгах, о кредиторах, Висяша – о политике и о Третьем отделении.

Раздался долгий звонок, и Мари, взяв себя в руки, пошла открывать. В коридоре зазвучали громкие голоса, послышался топот сапог. Неужели? Готов ли он? Висяша ждал их появления со дня на день. В ящике стола лежали два настойчивых письма от Михаила Максимовича Попова, бывшего учителя пензенской гимназии, а ныне важного чиновника из канцелярии Дубельта. Оба письма были с требованием явиться к его грозному шефу, управляющему III отделением его Императорского Величества Канцелярии Леонтию Васильевичу Дубельту.

Дверь с треском распахнулась. И вместо жандармов увидел он двух расторопных и чистых мужиков, в форменном платье, вносящих в его кабинет огромную кадку с цветущей гортензией. Влед за ними вбежал веселый, машущий хвостом Моншерка, тут же уведенный прочь рассерженной Агриппиной, и вошла растерянная Мари. Подойдя к постели, она пояснила: «Это от «Современника», на карточке написано, что Некрасов с Панаевым шлют тебе привет, что они пока никак не могут оторваться от журнала, но обещают скоро прийти тебя проведать.

– Мари, ты не дашь мне карточку?

– Карточку? Зачем? Я же тебе сказала, что там написано.

В другое время он стал бы настаивать, но сейчас сил не было даже для того, чтобы подняться и рассмотреть эти роскошные, царственные – белые, розовые и лиловые – соцветья, превращающие комнату в подобие райских кущ.

Он знал, от кого эти цветы и знал, почему Мари не дает ему карточку. На ней женский почерк, цветы от имени Некрасова с Панаевым – куда им! – прислала Авдотья Панаева, к которой Мари ужасно его ревновала. Правда, ревновала она его ко всем без исключения женщинам, только что не к Агриппине. Но Панаева, общепризнанная красавица, умная и живая, была для Мари предметом особенной ревности. Все вокруг знали, что муж Авдотьи Яковлевны, человек пустой и легкомысленный, ведет жизнь холостяка и прожигателя жизни. Нетрудно было заметить, что к Панаевой сильно неравнодушен Некрасов. Вокруг Авдотьи Яковлевны роились сплетни, ей приписывали романы то с одним сотрудником журнала, то с другим.

Всего этого было достаточно, чтобы в Мари, обделенной женской привлекательностью и вышедшей замуж в позднем возрасте, всколыхнулось дремавшее до времени «естество», тяжелая ненависть к «сопернице». Висяша наблюдал за ревностью Мари с большой радостью. Ему нравилось, что жена не сомневается, что он может быть интересен другим женщинам, и даже таким, как очаровательная и отнюдь не легкомысленная Панаева.