Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Страшные в своей беспощадной наготе утверждения ранили душу, пудовые литые слова придавливали к земле, крушили легенду о великой и славной империи и об ее благословенном народе. Только и оставалось, что зацепиться за мысль о «великом уроке», да кто же знает, в чем состоит этот великий урок? И не на потеху ли миру написал о нем автор?

Висяша втайне восхищался храбрецом и одновременно с беспокойством ждал продолжения: что будет. И возмездие не заставило себя ждать. Личным распоряжением императора журнал закрыли, беднягу редактора сослали в Усть – Сысольск, цензора, человека заслуженного и пожилого, прогнали с должности, а самого Чаадаева официально объявили сумасшедшим, что влекло за собой ежедневное освидетельствование императорским лейб – медиком на предмет утраты рассудка.

Висяша тогда отделался довольно легко: у него на квартире произвели обыск и изъяли все до одной бумаги, принадлежавшие несчастному Надеждину.

«Что было бы, если бы Чаадаев отдал статью мне?» – думал в те дни Висяша. Больше года он заменял Николая Ивановича на посту редактора, пока тот был в заграничном вояже. Пребывание в Европе, свободный европейский дух, видно, лишили Надеждина привычной осторожности и редакторского чутья, вернувшись, он тут же опубликовал крамольное чаадаевское сочинение.

Надеждина Висяша навестил незадолго перед тем, как тот отправился в ссылку, – сморщенного, жалкого, почти старика, – а было ему всего 32 года, – хватающего себя за голову, стенающего, что теперь никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах, что проклинает тот день, когда взялся за издательское дело… Висяше было его жаль: Надеждин, как и он, пробивался из низов, из духовного сословия, блестящими способностями добился университетской кафедры, сделал себе имя среди издателей… и вот как повернулось. И опять в голову лезла назойливая мысль: а если бы не он, а я?

Михаил Максимович Попов, прежний Висяшин учитель, ныне большой чин в тайной полиции, обретавшийся в Петербурге, как невидимый господь Саваоф с небесной высоты, грозно хмурил брови, посылая бывшему ученику свое предупреждение: не сметь! благоразумие и умеренность, благоразумие и умеренность, благоразумие и уме…

Лежать в пальто под громоздким одеялом было неудобно, тело тосковало. Висяша постарался поменять положение. Какая – то тень на него наползала, он приоткрыл глаза – и увидел идущего к нему по дороге огромного Мишеля Бакунина, с тростью в руке, в черном фраке с развевающимися фалдами. Странное дело: Мишель шел, но не приближался, так что пришлось изо всех сил напрячь гортань и крикнуть: «Мишель! Ты ко мне? Иди сюда, я здесь!»

Мишель в ответ начал чертить руками в воздухе какие – то фигуры – треугольники, квадраты, окружности, наверное, он думал, что Висяша поймет его, сумеет перевести его абстрактные формы на человечий язык, но Висяша не понимал. Набрав воздуха в легкие, он снова крикнул: «Мишель, я виноват перед тобой – прости. Я злился и ревновал тебя к твоему дому, к твоим сестрам, к твоему полученному ни за что, как подарок, родовому гнезду, мне казалось, что ты обошел меня по всем статьям – богатырским здоровьем, стальными нервами, отсутствием сантиментальности, знанием языков…

Сейчас ты далеко, Мишель, ты занят европейскими революциями, и ходу тебе в Россию нет, здесь ты государственный преступник. Прости меня, Мишель, и прими мою благодарность. Ты ведь даже не знаешь, что ты тогда сделал со мной и для меня, когда привез меня в это место, в этот земной рай, – Прямухино.

Ты подарил мне мечту, разумеется, метафизическую: когда – нибудь в той жизни, которая однажды наступит, построить себе дом – копирующий прямухинскую усадьбу, разбить вокруг него прекрасный парк – с прудами, каскадами, аллеями и лужайками, такими же, как в Прямухине, поместить на пригорке такую же, как там, мельницу, возвести стройную белую церковку – и чтобы в аллее мелькала временами легкая тень, слышался серебристый голосок и звучал девичий смех, такой, как тогда, в стеклянной, полной растений галерее, где Сашенька, хохоча, писала расписку о выплате мне долга в шесть миллионов за проигрыш в китайский бильярд…

* * *

Фигура Мишеля растаяла в воздухе, рядом явственно зазвучал смех. Висяша открыл глаза. Над ним стояла хохочущая Агриппина, она водила по его лицу тонкой березовой веткой.

– Проснитесь же, Виссарион, пора пить микстуру. Смотрите, сколько на вас сору с тополей нападало.

Веткой она отшвыривала от его лица и с одеяла нежные фиолетовые сережки, упавшие с тополей. Странно, что за своими грезами он даже не почувствовал их прикосновения. Противную, пахнущую йодом микстуру, прописанную доктором Тильманом, он выпил одним духом. Сегодня было ему на удивление легко, кашель его не душил, радовало солнце и тепло.

Агриппина протягивала ему пирожок: «Пока вы спали, приходила Пелагея, принесла для вас гостинчик – вот пирожков с капустой напекла. Говорит, передай барину больному». Есть ему не хотелось и пирожок он не взял: «Спасибо, Агриппина, съем за обедом, когда вернутся Мари с Олечкой».