Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Вошла Мари. Остановилась возле его кровати. Лицо бледное, синие губы, худая, с поникшими плечами. Похудела она со смерти сына Володи, и с тех пор никак не оправится, хотя почти год прошел с того ужасного мартовского дня. В Зальцбрунне все боялся, что и ее потеряет, со страхом раскрывал письма, боясь найти слова о смертельной ее болезни…

– Виссарио – он! – Он вздрогнул, ему хотелось, чтобы она говорила не так громко, но тише у нее не получалось. – Ты спишь? Я вот что подумала. Мы задолжали хозяину за квартиру, деньги из «Современника» давно кончились. И знаешь, что мне пришло в голову?

Он ждал. Разговор о деньгах всегда выводил его из равновесия. Вот можно сказать, умирает, а денег нет даже на прокорм, не то чтобы на похороны… Если бы Бог дал ему сил и здоровья, если бы он поправился и смог работать… Некрасов обещал ему на следующий год повысить жалованье…

Мари между тем все так же громко – по привычке классной дамы – продолжала: «Помнишь, ты привез из Одессы дюжину рубашек, пошитых на заказ? Что им лежать без применения? Мы могли бы их продать или заложить в ломбард. Я бы послала в ломбард Агриппину. Рубашки тонкого полотна, за них могут дать приличную цену.

Отозвался он не сразу:

– Мари, ты думаешь, мне они уже не пригодятся?

Он знал, что она уже не надеется, и все в нем восставало против этого. Хотелось, чтобы она надеялась, как он, несмотря ни на что.

Жена вспыхнула от негодования и закричала тонким высоким голосом:

– Что ты хочешь сказать? У тебя уже готово обвинение. Я же говорю: заложить в ломбард. Их можно будет выкупить, когда… когда ты поправишься.

В голосе зазвучали слезы:

– Как ты смеешь подозревать меня в том, что я жду твоей смерти! Ты всегда был эгоистом и думал только о себе. Но у тебя семья, маленькая дочь. Где прикажешь взять денег?

Он вздохнул:

– Ты права, Мари, – следует продать рубашки. Денег взять негде, а мне они уже, наверное, не пригодятся, – и он со стоном повернулся на бок, лицом к стене.

* * *

В полдень пришел доктор Тильман. Был как всегда подтянут, любезен, в меру оптимистичен. Уже несколько раз за последние два года он говорил Мари – а она передавала мужу, – что больной безнадежен, что в легких снова образовались раны – каверны, что кровавый кашель говорит о близящемся конце.

И несколько раз Висяша каким – то чудом выбирался из лап смерти: раны затягивались, кровохарканье останавливалось, он понемногу приходил в себя, а доктор Тильман разводил руками: невероятно.

Последний раз Висяша ожил после Зальцбрунна, куда поехал полутрупом. Сейчас, на расстоянии, маленький плюгавый и молчаливый немец – доктор Цемплин – заставлявший пациентов в Зальцбрунне стаканами пить минеральную воду, а в промежутках сыворотку из коровьего, козьего и ослиного молока в особой пропорции – сейчас он, этот человечишка, казался мошенником и шарлатаном. Но ведь помогало! И кашель пропал, и порозовел…

Приехал туда полутрупом, что легко может подтвердить и Тургенев, некоторое время там с ним обретавшийся, но потом ускакавший к своей любезной m – me Viardo, и толстый благодушный Павлуша Анненков, бывший его добровольным компаньоном весь европейский вояж. В марте умер четырехмесячный Володя, сын, к которому сразу прилепилась его душа, а в мае он – полутруп – отправился на воды. Тильман тогда говорил, что, если Зальцбрунн не поможет, то уже ничто не поможет. Но говорил в том смысле, что должен, должен помочь, что чудодейственны и сами силезские воды, и чудодей его коллега, доктор Цемплин, изобретатель нового метода лечения чахотки.

И первое время, оказавшись на этих чудодейственных водах, он верил в их силу и в хитрого проныру Цемплина, поставившего свой метод на поток и за лето пользовавшего тысячи три таких, как Висяша, олухов со всей Европы. Первое время казалось – выздоровею. Жаль было оставшейся в Петербурге бедной Мари, которая сразу после смерти Володи словно лишилась рассудка, пыталась выброситься из окна – он по случайности увидел и ухватил за подол – и так до самого его отъезда не оправилась от потрясения. Что говорить! Тогда, после смерти младенца и случившегося с Мари, он впервые подумал, что все это не случайно, что «в наказание», что все это ему «за Никанора». И до сих пор, хоть и гонит он от себя эту дикую безумную мысль, а она возвращается и возвращается, отравляя сознание.

После Зальцбрунна был Париж и новый доктор – знаменитый Тира де Мальмор, похожий на волшебника из сказок Гофмана. И тоже поначалу казалось – выздоровею. С воодушевлением стал пить изобретенную доктором «грудную воду», от которой на следующий день тошнило и рвало; вдыхал при закрытых окнах мерзкий порошок, разогреваемый на жаровне с горячими угольями. Запах противного снадобья напоминал ладан, и снова мысли возвращались к смерти и похоронам сына, а от него все к тому же Никанору.