День милосердия

Лешка вглядывается пристальней и неожиданно узнает свой пиджак — он потрескивает в швах, вот-вот разлезется.

— Зачем вы надели мой костюм? Вам что, холодно? — не выдерживает Лешка.

— Нам не холодно и не жарко, — говорят они одним на двоих голосом. — И это вовсе не костюм, а твоя шкура. Помнишь, ты все кричал: «Посидели бы в моей шкуре, узнали бы, как надо ценить время»? Вот мы и сидим.

— А что вам, собственно, здесь нужно? — подозрительно оглядываясь, спрашивает Лешка.

— Взять его! — командуют Витька и Толька.

Парни с глазами-прорезями в один миг скручивают ему руки, подводят к столу, накрытому красной скатертью.

— Ну, что, попался, моралист? — скалят зубы Витька и Толька. — Отвечай, распутная душа, что у тебя было с девицей по имени Валька?

Похолодев, Лешка обводит всех прищуренными глазами и вдруг в темном углу замечает сидящего на корточках человека — поблескивающее пенсне, два золотых зуба в оскале улыбки, гладкая светлая дорожка ото лба к затылку.

— Папка?! — поражается Лешка.

— Да, да, сына, это я, — ласково говорит отец, устраиваясь поудобнее. — Отвечай, что у тебя было с девицей по имени Валька?

— Но почему здесь? Разве ты не мог спросить меня дома? — с горечью восклицает Лешка.

— Я ни при чем, сына, — вкрадчиво говорит отец, прикрывая веки, — это они требуют…

— Но обязательно ли об этом рассказывать? Позволь мне не отвечать, — умоляет Лешка.

— Нехорошо, сына, — сладенько тянет из угла отец, и Лешке кажется, будто он незаметно подмигивает, дескать, скажи, лишь бы отвязаться.

— Нет! — с силой говорит Лешка. — Я отказываюсь отвечать.

— Ага, — тянут плаксивым голосом Витька и Толька, — а нас так заставлял. Это нечестно.

Кто-то рывком сдернул с него одеяло. Лешка вскочил, треснулся лбом о потолок, повалился на постель.

— Тихо, ш-ш, — Чугреев прижал палец к губам, — люди спят.

Лешка протер глаза. Солнечные блики ползали по светлому потолку вагончика, в раскрытое окно заглядывала сочная ярко-зеленая лапа лиственницы. Рядом на ветке звонко цыркала трясогузка. Из темного угла, где спал Мосин, доносился храп с присвистыванием. На соседней полке, разинув щербатый рот, посапывал Яков.

Чугреев улыбался.

— Вставай, поедем на станцию, отца встречать.

Лешка подпрыгнул:

— Папку?

— Тихо! Жду в машине. Быстро!

Большой из белой жести умывальник был прибит к лиственнице — за вагончиками, с противоположной стороны от входа. Обегая первый зеленый, Лешка вспомнил о Вальке — вспомнил вдруг, как споткнулся. Захотелось увидеть ее сейчас же, немедленно, во что бы то ни стало.

Он подкрался к окошку, заглянул внутрь. На нижней полке серым клубком спал Митрич. Верхняя была пуста — не тронута. «Не ночевала!» Как оглушенный, поплелся к умывальнику. Подстывшая за ночь вода не радовала, страшные картины возникали в его воображении. Он вытерся подолом рубахи, затрусил к машине.

Мотор работал на малых оборотах. За рулем сидел сам Чугреев. «Неужто с рыжим?» — мелькнула ужасная догадка.

— А где Николай? — спросил он чуть дрогнувшим голосом.

— Спит, — сердито сказал Чугреев, включая скорость. — Да садись ты скорее. Возишься как баба.

— Где спит?

— На месте.

— На каком месте?

— На своем! Чего ты переживаешь за него? — Чугреев скосился на Лешку. — Спит в вагончике. Теперь успокоился?

У Лешки отлегло от сердца: значит, не с рыжим. Ему очень хотелось спросить, где же в таком случае Валька, но, взглянув на Чугреева, он промолчал.

Павел Сергеевич ждал их на «пятачке» возле сруба. В светлом габардиновом пальто, коричневой шляпе, в пенсне, с портфелем, чемодан у ног, он странно выглядел: какой-то робкий, помятый, невыспавшийся.

Лешка кинулся к нему — обнялись. Отец чмокнул, как обычно, в висок, потряс за плечи.

Подошел Чугреев, поздоровался.

— С приездом!

— Спасибо. Как жизнь?

— Шуруем помаленьку.

— Ну что, поехали?

— Поехали.

Чугреев отлично вел машину: без рывков, плавно тормозил, вовремя переключал передачи, перегазовку делал так ловко, что Лешка никак не мог уследить.

— Вот у кого учись ездить, — сказал Павел Сергеевич Лешке и пояснил Чугрееву: — А то ко мне все пристает: научи да научи.

Польщенный Чугреев кивнул:

— Между делом подучу как-нибудь! Сам-то вроде и не учился, сел и сразу поехал. Правда, от немцев драпали, шоферу разнесло череп, а я в кабине сидел. Хошь не хошь поедешь, когда сзади с автоматами бегут. А потом, когда в Польшу вошли, на всяких-разных наездился: на «студерах», «виллисах», на «опелях», на «фиатах», и на «БВМ», и на «доджах», и на «рено», всех и не упомнишь.

Павел Сергеевич слушал рассеянно, все поглядывал в окно — на трассу.

— Какие новости в управлении? — многозначительно спросил Чугреев.

— Новостей полон рот, что ни день — новость, — уклончиво ответил Павел Сергеевич.

Давя улыбку и, видимо, не в силах удержаться от вопроса, Чугреев спросил:

— А как там насчет квартирки? Есть какой-нибудь просвет?

— Да, — Павел Сергеевич оживился, — горсовет наконец-то выделил десять квартир. Дом будет сдаваться примерно через месяц. В месткоме уже пыль до потолка — делят.

— Меня там не забудут?

— Ну как же, у тебя вторая или третья очередь.

— Вторая, — уточнил Чугреев.