День милосердия

Зинка ткнула его в кудлатый затылок. Он сверкнул на нее зубами, повернулся к Мосину:

— Мосин ест, как деньги считает. Сколь до обеда зашиб?

Мосин выпил молоко, вытер рукавом губы. Все ждали, что он скажет.

— Не твоего рыжего ума дело. Свои считай, — сказал Мосин и поднялся из-за стола. — Зинка, спасибо.

— На здоровье, на здоровье, — приветливо закивала всем Зинка.

Весь день Лешка то и дело поглядывал, не покажется ли Валька, так хотелось ее увидеть.

Под вечер он наконец решился и подошел к Чугрееву.

— Где моя начальница, Михаил Иванович?

Чугреев, заполнявший листы-наряды, поднял голову:

— А что?

— Да так… Швы надо проверять, уже десять штук.

— На станции она, трубы маркирует. Видел, мелом цифры написаны? Это ее знаки. Ясно?

— Ясно.

Когда стемнело и все пошли умываться, Лешка незаметно заскочил в вагончик, схватил фонарик и через кусты рванул на просеку.

Он шел на закат. Просека тянулась к горизонту, как канал с черными отвесными стенами. Впереди, там, куда упирался канал, светилась оранжевая полоска, придавленная базальтово-темной массой неба и сжатая с боков лесом.

Темнота сгущалась, полоска меркла, тонула за горизонтом. В просветах между тучами брызнули звезды. Поднялся ветер.

Где-то совсем поблизости закуковала кукушка. Лешка насчитал сорок семь. Прибавил свои восемнадцать — получилось шестьдесят пять. Много или мало? Кукушка добавила еще тридцать шесть. Лешка засмеялся — ну, это уже вранье!

Тусклыми огоньками замигала Лесиха, запахло дымком, донеслось тарахтенье движка, гавканье собак, переборы баяна.

Лешка вышел на главную улицу. Желтыми квадратиками окон глядели в темноту черные домишки. На столбах, через один, болтались под ветром неяркие лампочки — вполнакала. Баян сбивчиво выводил мелодию аргентинского танго. Звуки неслись со стороны станции.

Лешка пошел вдоль домов, вслед ему рычали и лаяли во дворах собаки.

На «пятачке» возле клуба в мутном качающемся пятне света плотной массой двигались расплывчатые фигуры — танцевали деревенские парни и девчата. Под фонарным столбом на табурете сидел баянист. Рядом с ним переминалась с ноги на ногу какая-то девица в белой кофточке.

Валька танцевала с краю. Водил ее высокий парень, так туго перетянутый армейским ремнем, что казался не из рода человеческого, а из отряда членистоногих. «Шофер, — догадался Лешка, — тот самый, который подвозил трубы Родиону Фадеевичу». Валька висла на «муравье», он обнимал ее обеими руками, зарывался носом в ее пышные волосы.

Лешка прокрался к срубу, прижался к темной, пахнущей смолой стене.

Танго казалось бесконечным. Баянист беззастенчиво врал, пропускал в переборах целые куски мелодии, упрощая, скрипел неверными аккордами, кое-как добирался до конца, и снова все повторялось сначала. Наконец он заплелся совсем: хотел с ходу перейти на другой танец, но сбился. Музыка смолкла, сипло выдохнули мехи.

«Муравей» с Валькой застыли на месте.

— Фоксик рвани-ка! — крикнул кто-то.

— «Андрюшу!»

— Сергей, «Андрюшу»!

Валька тряхнула головой, томно высвободилась из объятий, медленно пошла к срубу. «Муравей» пристроился сбоку, обнял за талию.

Лешка шмыгнул за угол.

Они прошли совсем рядом. «Виталий, не шали», — вдруг услышал он ее смеющийся шепот и сразу возненавидел это имя.

Баянист заиграл «Андрюшу». Они повернули вдоль домов, скрылись в темноте. Поколебавшись какой-то миг, Лешка, крадучись, пошел за ними.

В проулке черной махиной громоздился «МАЗ», дальше светилось окно. Они миновали полосу света, остановились. Заскрипел плетень, Валька отрывисто засмеялась. Лешке почудилось, будто она сказала: «Ну…» Плетень затрещал, послышалась негромкая возня, сдавленный смех. В доме распахнулось окно, и старческий голос спросил в темноту:

— Валентина?

— Я, — булькающим голосом отозвалась Валька.

— Пора спать.

— Спите, бабуся, спите, я пойду на сеновал, там душистее…

— Смотри, не вздумайте курить, а то я вас, — проворчала старуха и захлопнула окно.

— Пойдем, провожу, — приятным баритоном сказал Виталий. — Сто лет и три года не спал на сеновале…

Пискнула калитка, две слившиеся в одну фигуры, покачиваясь, прошли через двор.

Лешка, как слепой, смотрел в темноту.

С танцевального «пятачка» на всю деревню разносились прыгающие разухабистые аккорды.

— Эх, Андрюша, нам ли быть в печали! — горланила молодежь. — Играй гармонь, играй на все лады. Заиграй, чтобы горы заплясали и зашумели зеленые сады. И-эх, Андрюша!

Валька приехала на «МАЗе» на следующий день, к вечеру. Сверкнув коленками, выскочила из кабины, помахала шоферу. Как девчонка, вприпрыжку побежала к вагончикам.

Лешка успел заметить, что за рулем «МАЗа» не «муравей», а другой, который подвозил трубы на поляну. Тяжелое проклятье, висевшее над Валькиной головой с прошлой ночи, заметно полегчало. «Раз не он ее привез, значит, они поссорились, — размышлял Лешка. — А поссорились потому, что этот «муравей», хам и подлец, хотел обидеть ее — она надавала ему оплеух». Со злорадным торжеством он представил себе, как сильные Валькины руки хлещут по смазливой и наглой физиономии.

Возмездие свершилось, теперь он готов был совсем простить ее…