День милосердия

Она подписала наряды, встала, отошла к двери.

— Я пойду!

— Подожди! — он схватил ее за плечи, стиснул, но, пересилив себя, подтолкнул к выходу. — Ступай.

Ужинали поздно, при керосиновой лампе. Вокруг стекла роем вились мотыльки, тусклый, дрожащий свет падал на руки, на лица, казалось, все дрожит и мерцает, покрытое рябью из света и тени.

Лешка торопливо ел кашу, давился, надеялся после ужина поговорить с Валькой, но она выпила стакан молока и сразу ушла в свой вагончик. Лешка разозлился, сник, снова разозлился: «Не хватало еще, чтобы я бегал за ней!»

Начал жевать медленно, глядя перед собой злыми глазами. Яков, наблюдавший за ним ястребиным взглядом, хихикнул:

— Влопался?

— Что влопался?

Яков маслено подмигнул и выразительно кивнул в сторону вагончиков.

— Не понимаю, о чем ты, — сказал Лешка, помедлив, напуская на себя равнодушный вид.

Все давно наелись и разошлись по вагончикам, а они все сидели и жевали — кто кого пережует.

Лешка надеялся, что, может быть, выйдет Валька. Яков вообще много ел.

— А ты в самом деле умеешь рокэнролить? — спросил Яков, с интересом разглядывая Лешку.

Лешка подлил себе из крынки молока, выпил залпом, отдуваясь, сказал:

— Запросто! А что, не веришь?

— Удивлен. Сам же говорил, что был секретарем, не вяжется как-то. Если врешь, то молодец, неплохо получается, искренне.

— Уметь танцевать еще не значит танцевать. А вообще-то, к твоему сведению, я никогда не вру. Врал раньше, по молодости, но потом понял: врешь, потому что трусишь. Можно прожить и без вранья.

— Ты мне скажи все-таки, — продолжал Яков, — зачем уметь, если не танцевать?

— Ты про рок-н-ролл?

— Вот именно.

— Все очень просто. В школе у нас парни и девчонки из десятого «Б» собирались у одной и плясали рок-н-ролл. Ну, мы к ним и нагрянули с красными повязками. Они вначале перепугались, а потом, на собрании — вроде диспута «Какие танцы нам нужны»? — поднялись. Насилие! «Рожденный ползать летать не может», попробуйте, дескать, сначала, а потом запрещайте. Мы же, говорят, собираемся поступать в театральное училище. Собрание стало на их сторону, и мне всыпали за перегиб. Потом задумался: как же так, действительно, глупо получается — не знаем, что это такое, а запрещаем. Сам в свое время возмущался насчет разных глупых запретов, а тут… Короче, пошел в театральное училище, какие-то девчонки там с парнями крутились, объяснил им, посмеялись, конечно, научили. И, знаешь, ничего особенного, своего рода акробатика.

Утром Лешка приступил к исполнению своих новых обязанностей: перетаскивать тяжелый контейнер, точно устанавливать его на трубе, принимать к сведению замечания начальницы.

Прошлой ночью он долго не спал и выработал несокрушимую линию жизни.

Во-первых, режим: подъем, зарядка, пробежка до речки, купание. Во-вторых, учеба: хоть тресни, прочитать за день десять страниц. И, в-третьих, Валька: поддерживать холодные, вежливые отношения. Два дня не виделись, а она даже не подошла, не посмотрела в его сторону. Раз она так, то и он так же. Никаких расспросов, никакого любопытства — разговоры только о деле.

Так решил он прошлой ночью. Теперь остается зорко следить, чтобы не поддаться на «провокацию».

За день они засняли все сварные стыки. Валька была задумчива и молчалива, лишь изредка бросала незначительные фразы: «Не так поставил, передвинь ближе», «Открывай, закрывай», «Поехали дальше». Лешка старался не смотреть на нее — боялся, что выработанная линия жизни, такая прямая и «несокрушимая», завьется узелком.

Вечером Валька скрылась в вагончике и не вышла к ужину.

После ужина рабочие завалились спать, Лешка при керосиновой лампе «грыз» свои десять страниц.

— Сегодня будем проявлять, — сказала Валька за завтраком.

Лешка непроизвольно ухмыльнулся.

— Чего ты лыбишься! — взъелась она, но тут же осеклась под взглядом Чугреева.

Зинка наконец-то решилась подать на стол Лешкины гостинцы: корейку, дорогую копченую колбасу, сыр. Рабочие подивились, Зинка промычала что-то невнятное. Чугреев подмигнул Мосину:

— Это нас Алексей угощает.

Мосин невозмутимо кивнул, корейка скрипела под его зубами.

— Альтруист, — насмешливо сказал Яков. — Я бы зажал.

— Молодец, Лешка! — похвалил рыжий Николай, наворачивая колбасу. — Жми и дальше в том же духе. Родина тебя не забудет.

— Трепло, — огрызнулся Лешка.

Сразу после завтрака пошли проявлять вчерашние пленки. Развели свежие растворы, подключили к аккумулятору красный фонарь. Валька была серая и хмурая. Лешка тоже молчал, хотя на языке так и вертелись ехидные вопросики, вроде: «Как спалось на душистом сеновале?» или «Виталий, наверное, получше меня целуется?»

Изредка они касались друг друга то руками, то плечом, и Лешку словно било электрическим током от этих прикосновений.

— Пойдем искупаемся, — предложила Валька, когда они промыли пленки и повесили их сушиться.

«Там-то я и скажу ей все», — твердо решил про себя Лешка.

Быстрая и холодная Тальминка протекала примерно в километре от поляны. Монтажники, уже месяц жившие на одном месте, успели протоптать тропинку.