День милосердия

Валька шла впереди, срывала травинки, загадывала: «Петушок или курочка?» Лешка сердито бурчал: «Петушок». Валька посмеивалась. На ней был легкий сарафан в голубых и красных горошинках. Босые ноги с крепкими загорелыми икрами ступали мягко, пружиняще. Лешка пошел в одних плавках — и теперь отхлестывался от комаров.

На прибрежных полянках, заросших бледно-розовой кашкой, дышали крылышками белые бабочки, звенели кузнечики, потрескивали стрекозы. Над обрывчиком, промытым вешними водами, висели кусты черемухи и малины.

Пологий песчаный берег был усыпан корягами, черной сосновой корой, щепками.

Горячий песок жег ноги.

Мелкая рябь, пробегавшая по реке, искрилась под солнцем и слепила глаза. Далеко, за поворотом реки, шумел перекат.

Валька ловко стянула сарафан, отвернулась от Лешки, поправила лифчик и плавки. Повизгивая и размахивая руками, пошла в воду. Лешка сел на песок, уткнулся лицом в колени. Валька окунулась пару раз, вереща от холода, выскочила на берег, подбежала к Лешке, обсыпала холодными звонкими брызгами. Он вскочил. Заикаясь от волнения, выпалил ей все: и про танцы с Виталием, и про сеновал, и про те дни, которые он провел в муках. Валька, пораженная вначале, расхохоталась, опустилась на песок.

— Господи, какой ты смешной. Но все же ты мне нравишься.

— Тебе смешно, а я… а я… — Спазмы сдавили ему горло, он отвернулся.

Она схватила его за руку, сильно потянула вниз. Он упал на колени.

— Ну…

Застучало в висках — ее губы, полураскрытые, ароматные, дрожали, улыбались совсем рядом — чуть вытянуть шею и…

И он потянулся к ним, нашел их трепетный холодок, почувствовал ее всю — мокрую, холодную, жаркую. И вдруг обмяк, вырвался из ее рук, ткнулся лицом в песок, застонал от стыда.

Валька поплескалась в реке, надела сарафан, тихо присела рядом.

— Лешенька… это ничего. Слышишь? — она ласково потрепала его спутанные волосы, погладила по плечу. — Это бывает.

Он откатился от нее, вскочил и бросился бежать.

4

Прошла неделя. На базе наладилась сварка секций. Два каллистовских «МАЗа» и две полуторки день и ночь, в две смены, развозили секции по трассе. Ежедневно по вечерам Чугреев коротко радировал о результатах: девять стыков, десять стыков, одиннадцать. Павел Сергеевич с волнением отмечал по карте «шаги» бригады за день: двести шестнадцать метров, двести сорок метров, двести шестьдесят четыре метра. Ему стало ясно, что при таких темпах срок будет сорван — шагать надо по шестьсот метров в день! Тревожное чувство гонки держало его в постоянном нервном напряжении. Надо было что-то предпринимать.

Он созвал совещание. Собрались бригадиры, подошли парторг и председатель месткома. Павел Сергеевич надеялся услышать совет, какое-нибудь дельное предложение бывалых людей, но бригадиры недовольно ворчали: «У самих невпроворот», — и советовали жаловаться в трест: «Раз сунули трассу, пускай и обеспечивают». Парторг предлагал обратиться в обком, а «со своей стороны» обещал вместе с председателем месткома побывать у Чугреева, поднять политико-воспитательную работу.

Трест далеко, главк еще дальше, времени в обрез. Павел Сергеевич решил идти в обком. Написав короткую, но обстоятельную записку и пригласив для коллегиальности парторга, он в тот же день встретился с заведующим промышленным отделом. Пожилой, подтянутый, корректный, в безукоризненно сшитом костюме, с тремя рядами орденских планок, Кондратий Лукич очень коротко, но доходчиво, со знанием дела, объяснил значение комбината, полюбопытствовал, как движется строительство трассы, и, когда услышал о затруднениях СМУ-2, удивленно вскинул седую бровь. Изящным шариковым карандашиком сделал несколько пометок в своем большом настольном календаре и, взяв «записку» Павла Сергеевича, сухо пообещал подумать и принять меры.

На другой день позвонил Каллистов:

— Ты что же, растуды твою, делаешь!

— А что? — задиристо спросил Павел Сергеевич, уязвленный таким грубым тоном.

— Зачем полез в обком?

— Ну и что? Я по своим делам…

— Никаких твоих дел у тебя нет, — резко оборвал Каллистов. Голос его рокотал и звенел. — Я заказчик, я веду все дела, изволь мне в первую очередь докладывать о твоих делах, — сказал он с издевкой.

— Да что случилось? Что ты орешь? — взъелся и Павел Сергеевич.

— Или ты наивный простачок, или хитрый идиот. Я, понимаешь, докладываю в обкоме, что все в порядке, а тут вдруг является какой-то Ерошев и — на́ тебе: ничего нет, все туфта, все липа.

Кусая губы и стискивая потной рукой трубку, Павел Сергеевич слушал, как тяжело и отрывисто дышит Каллистов.

— Честное слово, Федор Захарович, не думал… — начал он, но Каллистов перебил:

— Не думал! Ты знаешь, как запросто сейчас припаять «очковтирательство»? Твою «записку» к моим отчетам и — в суд.

— Да брось ты, разве Кондратий Лукич пойдет на это?

— Себя подставит, да?

— Что же делать? — растерялся Павел Сергеевич. — Может, сходить, попросить, чтобы вернул?

— На два тридцать вызывают в обком.

— Тебя?

— И тебя.

Кондратий Лукич предложил сесть и тут же приступил к делу.