День милосердия

— Эй, паря! Оглох? — Мосин дернул его за рукав. — Жми за электродами.

Первым делом Валька забежала к Чугрееву.

Он сидел за столом, щелкал на счетах — подбивал «бабки».

— Здравствуйте, Михаил Иванович! Вот и я, — затараторила она. — На станции все закончили.

Чугреев улыбнулся:

— Молодец, стрекоза. Садись, посиди. Я сейчас.

Валька присела к столу.

Чугреев перекинул туда-сюда несколько костяшек, ухмыляясь, глянул на Вальку:

— А ты все хорошеешь. Не по дням, а по часам — как в сказке.

— Что это вы говорите? — удивилась она. — В краску вогнали.

— Уж не замуж ли собралась? — гнул свою линию Чугреев. — Женщины обычно к свадьбе хорошеют.

Валька кокетливо засмеялась:

— Что вы! Умру старой девой!

— Неужто так плохи твои дела?

— А за кого тут выходить, в тайге?

— Как за кого? Такие орлы вокруг.

— Какие орлы, Михаил Иванович?

— А Пекуньков? А Яков? Тоже женихи что надо.

— Орлы… — захохотала Валька. — Петухи ощипанные!

— М-да… Не подходят, значит?

— Не подходят, — смеялась Валька.

Чугреев нахмурился, в раздумье побарабанил пальцами по столу.

— А что, Валюша, у вас с мужем произошло? Разошлись?

Валька вспыхнула, опустила глаза.

— Откуда вы знаете?

— Не хочешь, не говори, если это тайна.

— Да нет… почему тайна? Разошлись два года назад… Он не хотел, чтобы я на трассах работала, ну и… выпивал здорово. А мне нравится здесь — в городе тесно и душно, да и жить негде. В общежитии надоело, на частной — дорого.

Помолчали.

Валька теребила кофточку, Чугреев задумчиво пощелкивал костяшками.

— Надоело одной? — тихо спросил он.

Она кивнула, поджала губы:

— Пока бегаешь, крутишься, все кажется нипочем. Но как вспомнишь, подумаешь — двадцать восьмой год, почти старуха! Жутко становится. Одной страшно оставаться.

— М-да, такова жизнь, — изрек Чугреев. Он встал, прошелся по вагончику, остановился перед зеркалом. — А из наших никто, значит, не подходит?

Валька покачала головой, засмеялась:

— Не в моем вкусе.

Чугреев пригладил виски, провел ладонью по крепкому подбородку.

— А я? Как по-твоему? — спросил он серьезно. — Орел или петух?

— Вы? — удивилась она, но тотчас спохватилась, кокетливо засмеялась: — Орел, конечно, только… вы ведь не сватаетесь.

Он прошелся туда-сюда, встал над ней — руки в карманах, глаза смеются.

— Боюсь, Валюша, боюсь. Стар, скажешь, некрасив. Нос искусственный, седины полная башка, морда в морщинах…

— Напрасно, Михаил Иванович. Морщины вам к лицу, и вообще вы очень даже молодо выглядите — лет на сорок.

— На сорок, — присвистнул он. — Это издалека…

Он склонился к ней:

— А теперь?

Осторожно, словно боясь спугнуть, тронул золотистые струи волос, погладил виски, чуть сжал ладонями щеки, заглянул в глаза.

Валька запрокинула голову, зажмурилась…

Кто-то постучал в дверь. Чугреев с досадой отшатнулся:

— Кто?

В щель над самым порогом просунулась голова Митрича. Согнувшись крючком, старик пытался поднять на ступеньку ногу и тихо ойкал.

— Что стряслось? — с досадой спросил Чугреев.

Старик все пытался взобраться на ступеньку и смотрел снизу на Чугреева глазами, полными страдания и тоски.

— Да ладно ты, не карабкайся, — Чугреев присел на корточки. — В чем дело?

— Ох, Михаил Иваныч, спасу нет, радикалит, три пишем — два в уме, совсем измусолил, — жалобно-болезненным голосом пропел Митрич.

— Так какого черта ты бродишь? — закричал Чугреев. Ему все время казалось, что старик, ко всему прочему, еще и плохо слышит. — Поди ляжь, укройся потеплее.

— Ох, уж и укрывался и закутывался. Изнутри холод у меня… — Митрич посмотрел лихорадочно-просящими глазами: — Сдобрись, Михаил Иваныч, выручи, век не забуду.

Чугреев сморщился:

— Давай посудку.

Митрич проворно достал из кармана пустую четвертинку. Досадуя на свою слабость, Чугреев пошел, налил ему водки.

— На! Смотри, старый, доконаешь ты себя этим лекарством.

Воровато озираясь, Митрич торопливо спрятал четвертинку.

— Упаси бог! По капельке, по капельке — лексир жизни. Теперь в два приема здоров.

Охая и бормоча благодарности, он уже значительно бодрее поплелся в первый зеленый. Чугреев захлопнул дверь.

— Придуривается старикашка, — раздраженно сказал он.

Валька подняла глаза:

— Он очень больной человек, Михаил Иванович.

— Ну бог с ним. Не выгонять же, в самом деле.

Чугреев мрачно уставился в окно. Свадебное настроение улетучилось. Старик появился как недоброе предзнаменование, как символ совпадения трех жизненных линий.

Чугреев не был суеверным, но верил в приметы — в некоторые. И все-таки он заставил себя довести дело до конца.

— Вот что, Валентина, — сказал он сурово. — Я человек одинокий. С женой не живу уже семь лет и жить не собираюсь. Сын в армии, после службы пойдет в институт. Ты меня знаешь. Я тебя тоже. Ну и… — он усмехнулся, потер кулаком нос, — если я орел, а не ощипанный петух… Ты меня поняла?

Она ответила одними ресницами.

— Подумай, с ответом не тороплю. А теперь, — он поспешно, желая скрыть смущение, собрал в стопку наряды, — вот, надо срочно отправить, чтобы начислили аванс. Подпиши. Здесь сегодняшние стыки.

Валька машинально полистала наряды.

— Без проверки?

— Потом проверишь. Сегодня солдаты едут в город, с ними отправлю.