День милосердия

Он замер, устало улыбаясь, прислушался к звенящей пустоте внутри себя: ни мыслей, ни движений, как будто оцепенело все. И вдруг: «А шов-то четырехслойный…» Не переставая, мозг вел подспудную работу. «А шов-то четырехслойный…»

Он встал, на цыпочках подошел к шкафу, боязливо оглядываясь на дверь, словно собирался сделать нечто постыдное, вытащил небольшую книжицу — «Расчет на прочность сварных соединений». Раскрыл…

— Павлуша! — донеслось из кухни.

Он вздрогнул, торопливо сунул книгу на место…

Есть не хотелось, но, чтобы не обидеть Клаву, он принялся за голубцы. Ел, нахваливал, пытаясь шутливо комментировать Лешкино письмо, но вдруг словно замирал: «А шов-то четырехслойный!»

— Не нравишься ты мне сегодня, — сказала Клава. — У тебя такой усталый вид. Не заболел?

— Что ты, Клавчик? Здоров как бык. — «А шов-то четырехслойный».

— Чувствую, вымотался. Тебе обязательно надо отдохнуть. Знаешь, — она помолчала улыбаясь, — я отказалась от гарнитура. Жили двадцать лет и еще столько проживем. Не в гарнитурах счастье, правда? Возьми лучше путевку куда-нибудь.

Павел Сергеевич рассмеялся, выгреб из карманов пачки денег. Она всплеснула руками и потребовала, чтобы немедленно, завтра же брал отпуск и ехал отдыхать. Он только грустно улыбнулся, вздохнул: «Какой может быть отпуск!»

Клава заснула, как обычно легко и быстро, свернувшись мягким теплым калачиком. Павлу Сергеевичу не спалось. Он думал, глядя в серый потолок, и вспоминал сегодняшний разговор в обкоме с Кондратием Лукичом. И Каллистова — тот положил свою ручищу на плечо, по-дружески вроде бы, но как тяжела его рука… Уйти бы, уволиться, устал… Но трасса, трасса, трасса… Уйти можно только с треском, с позором. А что будет с Лешкой, с Клавой? Мгновенно все развалится, «все», державшееся на его авторитете честного, порядочного человека. «Значит, ты неправильно жил, значит, твоя мораль фальшива, оторвана от жизни и зиждется на песке». Может быть, они и не скажут так, но почувствуют, подумают. А это катастрофа…

Клава вздохнула во сне, пробормотала что-то, улыбаясь сонно и счастливо, как девочка. Его обожгло это ее ласковое прикосновение.

Осторожно, стараясь не разбудить жену, он встал, на цыпочках прошел в столовую. Взял с полки книгу «Расчет на прочность сварных соединений», нашел бумагу, карандаш, логарифмическую линейку. Часам к трем ночи работа была кончена. Он аккуратно переписал расчеты, засунул их в карман пиджака.

В десять часов утра состоялся сеанс радиосвязи с Чугреевым. Павел Сергеевич приказал срочно сварить два пробных стыка с четырехслойным и трехслойным швами, вырезать образцы для лабораторных испытаний и к обеденному поезду привезти на станцию. Чугреев по-военному ответил: «Есть!» Павел Сергеевич немедленно отправился на вокзал.

День был пасмурный, накрапывал дождь. Березняки, подернутые желтизной, резко выделялись среди темно-зеленых сосен. Картофельная ботва на огородах побурела, повяла; полег бурьян вдоль тропинки, пахло мокрой землей, грибами, прелыми листьями. Возле потемневшего от сырости недостроенного сруба стоял «газик», заляпанный грязью. Чугреев, не ожидавший ничего доброго от приезда начальства, хмуро предложил сесть в машину. С холодной решимостью Павел Сергеевич начал разговор.

— Ты заваливаешь график. Так дело не пойдет, Михаил Иванович, — он отчеканивал каждое слово, но, видя, что Чугреев сразу вскипел и вот-вот взорвется, заговорил мягче: — Не думай, я все понимаю — не идиот. Бригада трудится хорошо, больше из нее не выжмешь. Помочь я ничем пока не могу. Остается один путь… — Он вытащил расчеты, повертел их в руках, сообразил, что Чугрееву они ни к чему, сунул в карман. — Я проверил на прочность трехслойный шов — проходит. Эти расчеты пошлю в проектную организацию для обоснования, а пока давай журнал, напишу тебе распоряжение.

Чугреев торопливо, словно боясь, что начальник передумает, подал потертый, в масляных пятнах журнал учета работ.

— Но это еще не все, — сказал Павел Сергеевич, возвращая Чугрееву журнал. — При трехслойном шве шаг бригады увеличивается до пятисот метров в день. А сколько надо?

— Шестьсот.

— Сто метров за тобой. Трехслойный шов тоже имеет запас. Передай Мосину и другим, кроме моего сына, всех оформлю на временную работу к Каллистову, это сверх официального заработка. Ты меня понял?

Ссутулясь, Чугреев мрачно глядел в пол. Черные корявые пальцы его впились в колени, острые черные глаза то сужались, то расширялись, словно дышали. Плавно загнутый книзу нос, казалось, сливался с тонкими, плотно сжатыми губами.

— Что же ты молчишь, бригадир? — спросил Павел Сергеевич. — Да или нет?

— А если «нет»… — гнусавя сказал Чугреев, и трудно было понять, то ли он спрашивает, то ли отвечает.

— Если «нет»… — Павел Сергеевич нервно вздохнул. Никогда до сих пор он никого не запугивал и не подкупал. Он всегда просил, объяснял, убеждал, и люди делали. — Если «нет»… — повторил он и отвел глаза, — …горит твоя квартира…

Чугреев вздрогнул, на скулах обозначились белые пятна. Он стукнул кулаком по баранке.

— Три года осталось до пенсии!