День милосердия

— Не горячись. Мне двенадцать, но я не стучу кулаками.

— Так какого…

— А вот какого! — перебил его Павел Сергеевич. — Наверно, там тоже думали головой, не дурнее нас с тобой. Надо, значит, надо! Кровь из носа, а сделай, значит, действительно надо.

Павел Сергеевич посмотрел на часы.

— Ну, мне пора. Потолкуй с людьми, они поймут. Давай образцы.

Чугреев протянул ему два скрученных проволокой куска трубы, крякнул, почесал кулаком нос:

— Двадцать пять стыков в день — обалдеть можно!

— Нажимай на сварку и монтаж. Засыпку траншеи сделаем потом. Ну, по рукам?

Чугреев нехотя подал руку.

5

Лобовое стекло покрылось мелкими каплями дождя, стало рябым, мутным. Чугреев включил стеклоочистители. Резиновые «дворники» скрипуче зашаркали по стеклу, размазывая и постепенно сгоняя грязь. Слева, спускаясь в низину, тянулась бурая труба газопровода. Справа, то придвигаясь, то отдаляясь, проплывала черная стена мокрого леса.

«Газик» полз юзом, мотался из стороны в сторону, соскальзывал в ямы, залитые водой.

Чугреев управлял машинально, перебирая в уме разговор с Ерошевым и кляня себя, что не поспорил, сломался от первого нажима. Приходили слова — злые, хлесткие, правильные, — но поздно. Теперь надо было думать, как все это организовать.

Он предугадывал, что скажет Мосин, как упрется вначале, но твердо знал, на чем надо сыграть, чтобы он покорился. Знал он и то, как «прочно, наглухо» заставить молчать Вальку. Остальные его не беспокоили. Все заранее предвидел и знал Чугреев, и так ему было противно — и от этого знания, и от того, что предстояло совершить, что он тихо матерился сквозь зубы.

Он бросил «газик» на поляне, пошел к траншее, ступая по выдавленному в земле браслету — отпечаткам гусеницы. Ободранные и пригнутые березки, так и не оправившись, завяли и, тронутые желтизной, выделялись на ярко-зеленой мокрой траве.

Два трубоукладчика — на одном Пекуньков, на другом Родион Фадеевич — перевозили на весу секцию: две трубы, сваренные встык. Перебинтованная бумажной изоляцией, она прогибалась под собственным весом, покачивалась и напоминала кусок толстенного кабеля. Яков бегал вдоль траншеи, выравнивал лежаки-бревна, на которые уляжется секция. Возле соседней секции тарахтел САК. Мосин варил, укрывшись под брезентовым пологом. Внутренность палатки освещалась синим яростным светом, черная сутулая тень трепыхалась в голубом дыму на поверхности брезента.

Чугреев свистнул, подергал сварочный провод. Треск оборвался. Мосин выглянул наружу, уставился на бригадира красными усталыми глазами.

— Вылазь, покурим, разговор есть, — сказал Чугреев, доставая папиросы.

Мосин вылез со своими «гвоздиками», сунул рукавицы за пояс, торопливо прикурил.

— Есть распоряжение, — Чугреев раскрыл журнал, ткнул пальцем, — вот. С этого дня будешь гнать трехслойный шов. Ерошев там вроде рассчитывал, проходит с запасом.

Мосин вытер рубахой слезящиеся глаза, долго читал распоряжение, поскреб в затылке.

— Та-ак, — протянул он наконец, возвращая Чугрееву журнал. — А эти, — кивнул на Вальку и Лешку, возившихся у соседнего стыка, — как?

— Никак. Вот, — Чугреев тряхнул журналом, — прочитают, распишутся. Их дело такое.

— Ладнысь. — Мосин выплюнул окурок, подтянул штаны, собрался было юркнуть под полог, но Чугреев цапнул его за руку:

— Постой, разговор не кончен. — Он взял его за отвороты рубахи, притянул поближе, заговорил, понизив голос: — При трехслойном шве ты будешь выгонять двадцать стыков в день. Так? — Мосин закатил один глаз, подумал, кивнул. Чугреев глянул через плечо туда-сюда, не столько боясь кого-то, сколько давая понять Мосину, что разговор сугубо между ними. — Надо, слышь, двадцать пять выгонять.

— Кто сказал? — быстро спросил Мосин.

— Я сказал, — помедлив, с упором на «я» ответил Чугреев.

Мосин отодвинулся от него с болезненной гримасой.

— Двадцать пять не выйдет.

— Увеличишь силу тока.

— Шов зарежу.

— Не зарежешь. Трехслойный с запасом.

Мосин потряс головой.

— Бесполезно, бригадир.

Чугреев смотрел на него со снисходительной усмешкой, как режиссер на посредственного актера, наперед зная все его реплики, жесты и интонации.

— Скажи, кто тебя устроил на трассу?

Мосин нетерпеливо поежился, карие круглые глаза его побегали и уперлись в землю.

— Бесполезно.

— Чего ты упираешься, дурень? Грошей заколотишь полный сундук.

— На хрена мне такие гроши? Шо я, шубу коверкотовую пошью? Корочки лакированные? — Он растопырил свои короткие мозолистые пальцы: — Знаешь, сколь через них прошло? — Заговорил с придыханием, шепеляво: — На гроши он хотел меня взять. Я с этим делом завязал. Понял?

Чугреев смерил его грозным взглядом:

— Да ты не шепелявь, нормально говори. — И, видя, как Мосин начал нервно поводить плечами и примаргивать, спокойно сказал: — Тебе нужна бумага, характеристика. Без нее в город не пустят, так? А мне надо двадцать пять стыков в день. Баш на баш. Понял? Мое слово — железо. Вот так!