День милосердия

Из вагончиков полезли рабочие и разбрелись по ближайшим кустам. Поеживаясь от утреннего холода, растирая через рубаху круглую грудь, Мосин побежал к САКу. Спрятался за кожухом, постоял, сколько надо, потряс штанами. Настроив двигатель, взялся за заводную ручку — раз, два, три, четыре!

Лешка давился от нервного смеха.

Раз, два, три, четыре! Двигатель чавкал, глухо похлопывали клапана. Мосин откинул боковую крышку, сунулся всем корпусом к карбюратору, замер, оттопырив широкий зад. Лешка видел, как он сорвал бумагу, стиснул в кулаке и покатился к бригадирскому вагончику.

На барабанный стук в дверь высунулся полуголый взъерошенный Чугреев. Протирая глаза, долго разглядывал тетрадный листок. Мосин поносил Лешку на всю поляну. Чугреев скрылся в вагончике. На шум сбежались рабочие.

От предстоящей схватки у Лешки захватило дух. Такое ощущение было однажды, когда он прыгал с парашютной вышки в городском парке.

Из вагончика выскочил Чугреев, Мосин повел его к САКу. За ним потянулись остальные. Жестикулируя и обильно пересыпая свои объяснения тяжелыми, как оплеухи, словесами, Мосин показывал Чугрееву, как он обнаружил листок.

На поляну выбежала Валька. Лешка поднялся во весь рост, вышел из-за кустов.

— Вот он! — крикнул Яков.

Все повернулись, затихли.

Лешка медленно подходил к САКу, шаги его невольно становились все короче, ноги плохо сгибались, словно загустела «смазка» в коленных суставах.

Мосин раздвинул толпу, закачался навстречу Лешке. Чугреев схватил его за плечо:

— Стой! Спокойно!

Мосин зарычал, но подчинился. Чугреев выдвинулся вперед.

— В чем дело, Алексей? Что за демонстрации?

— Он халтурщик… Гонит брак, чтобы побольше заработать… — Лешка говорил и не слышал своего голоса. Ему казалось, что он шепчет, язык еле ворочался.

Мосин дернулся, Чугреев оттеснил его плечом.

— Спокойно! Ты, Алексей, в своем уме? Мосин — сварщик-паспортист.

— Он халтурщик и рвач! — Лешка справился с дрожью, заговорил звонче. — Целая плеть — брак. Пусть перед всеми поклянется, тогда отдам иглу.

— Знаешь, Алексей, тут тебе не пионерский сбор. Отдавай иглу и не мешай людям работать. Тоже мне умник! Не все в жизни по инструкциям. Ясно? — Он обернулся к Вальке: — Верно я говорю? Валентина!

Валька вздрогнула, растерянно замотала головой. Глаза ее вдруг расширились от страха, она пронзительно крикнула.

В тот же миг Лешка увидел перед собой круглые ржавые глаза, черную косую щель улыбки.

Снизу чугунной своей ладонью Мосин двинул Лешку в лицо.

Весь мир, как показалось Лешке, вспыхнул, треснул, захрустел и кувыркнулся в темноту…

Очнулся Лешка на полке Митрича. Кто-то прикладывал к лицу мокрую тряпку, кто-то расстегивал куртку, чьи-то холодные руки трогали лоб. Ему казалось, что он, лежа, качается на качелях, только качели какие-то странные: не вперед-назад, а с боку на бок. Над ним тихо разговаривали.

— Николай, сейчас же езжай в Лесиху, постарайся найти иглу или целиком карбюратор. Проследи, чтобы Мосин не загулял. Ясно?

— Ясно.

— Вот беда-то. Скорей бы хоть в себя приходил.

— Получил урок номер два. Перешел на третий курс…

— Замолчи, Яков. Выйди отсюда!

— Вечно вы зажимаете…

— Ну… Трепач! Валя, временно оставим хлопца здесь, последишь за ним. А ты, Митрич, переходи во второй зеленый, там места есть.

Лешка сбросил с лица тряпку, приподнял голову.

— Лежи, лежи! — придержала его Валька. — Тебе нужен полный покой.

— А то голова всю жизнь будет болеть, — добавил Чугреев.

— Сейчас сильно болит? — спросила Валька.

— Немножко. А где Мосин?

— Ушел в деревню, — ответил Чугреев. — Вот видишь, Алексей, как все глупо получилось. Ты пострадал, Мосин обиделся. И все дело встало. Ну ладно, отдыхай, потом потолкуем.

Сумеречный промозглый день угасал с самого утра. Небо было беспросветно-серым, монотонным, тоскливым, как старое суконное одеяло Митрича. Мокрые березы раскачивали голыми макушками, снизу еще держались листья. От потемневших сосен веяло сыростью и холодом. Тускло поблескивали матово-белые, отмытые дождем гусеницы трубоукладчиков. Черные стрелы с повисшими на стропах крюками нелепо торчали в стороны. Длинная в ржавых пятнах плеть вытянулась на краю траншеи — холодная и скользкая, как змея.

Лешка сидел на ступеньках, в вагончике переодевалась Валька. Днем заходил Чугреев, веселый, возбужденный, пригласил ее на день рождения. Подсел к Лешке, шутливо потаскал за ухо, пощелкал по носу:

— Лежишь, герой? Лежи. Ты сегодня контуженый, тебя не приглашаю.

Руки его пахли соляркой.

— Сколько вам исполнилось, Михаил Иванович? — полюбопытствовал Лешка.

— Пятьдесят два. По секрету. Ладно?

Лешка улыбнулся:

— Никому не говорить?

— Тс-с. Военная тайна.

Теперь Валька наряжалась.

— Как дела, мальчик? — Валька стояла в дверном проеме, расфуфыренная и надушенная.

Лешка встал, чтобы пропустить ее, прижался спиной к косяку.

— Останься, Валя…

— Ты ревнуешь?

— Нет, Валя, останься…

— Упрямый мальчишка. — Она чмокнула его в щеку. — Пока!