День милосердия

Ему стало не по себе, от обиды засвербило в горле, зачесались глаза. «Как будто ничего не произошло, — с тоской думал он, лежа на полке. — Странно ведет себя Чугреев: считает, что швы хорошие. Зачем тогда составляли инструкцию? Зачем вообще проверять швы? Они, видимо, привыкли халтурить: что Мосин, что рыжий, что Гошка. А Чугреев ничего не может с ними поделать, тоже мне бригадир».

Он поднялся, походил из угла в угол, присел на ступеньку. В вагончике рядом начали пошумливать. До Лешки доносились возбужденные голоса, хохот, треньканье гитары. Окна засветились желтоватым мутным огнем. Зажгли лампу.

Вдруг с треском распахнулась дверь, в светлом проеме между косяками закачалась долговязая фигура Якова. Он громыхнул по ступенькам, побрел к первому зеленому.

У подножки вагончика он остановился, тупо уставился на Лешку.

— Старик?! — пробормотал он удивленно-восторженно и полез на ступеньки.

Лешка подвинулся. Яков плюхнулся рядом, облапил за плечи.

— Старик! Тебя люди ждут, массы требуют. На выход!

Лешка поежился.

— Зачем?

Цепляясь за Лешку, Яков сполз со ступенек.

— Пошли! Мосин зовет.

— Не пойду. Если надо, пусть сам приходит. Я ему скажу, что он подлец и негодяй. Иглу я не отдам, пока не поклянется при всех. Так можешь и передать.

Якова качало. Держась за Лешкино колено, он пьяно, широко улыбался и кивал головой:

— Подлец и… и негодяй. Согласен. Но я боюсь. Он сразу лупит в рыло… Мое рыло боится. Оно не хочет, чтобы его лупили. — Он потянул Лешку за штаны. — Пошли. Просто так. Выпьем на пару за именинничка. А хитрый старпер! Начальницу твою решил обженить. Знаешь, как? — шлепнул двумя пальцами по ладони. — Понял? Такова жизнь…

— Врешь! — Лешка схватил Якова за грудки. — Врешь, подлец!

Яков опешил, вытаращил глаза, дернулся в страхе из Леш-киных рук.

— Т-ты что? Опупел?

— Не болтай!

— Я не болтаю. Вот тут уж я не болтаю, — он высвободился, качнулся из стороны в сторону. — Пошли, докажу. Она в коричневом, — донесся его шепот из темноты.

— Не трепись! Она в третьем зеленом, вместе со всеми, — крикнул Лешка поднимаясь.

— Хе-хе! Ты не знаешь, что такое Чугреев и что такое Валька. О Чугрееве помолчим, он все окрестные деревни объездил, невесту выбирал. А Валька мается, замуж хочет.

Яков появился перед освещенным окном вагончика, приподнялся на цыпочках, заглянул поверх занавески.

— Тс-с, тут они…

Лешка подбежал к окну, оттолкнул Якова.

— Не смей! Это подло, подглядывать за людьми.

— Подумаешь! — Яков хрипло засмеялся. — Такова жизнь… Чи за утьми, чи за гусьми, за лебедями, — затянул он и поплелся в третий зеленый.

Преодолевая дрожь и соблазн потихоньку заглянуть в окно, Лешка вернулся на ступеньки первого зеленого. Уронил голову на колени, замер. Капли дождя собирались в его шевелюре и щекочущими струйками скатывались за воротник.

Из третьего зеленого, как из дребезжащего динамика, загремела песня:

«Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии сверкали…»

Лешке вдруг почудилось, будто рядом с ним кто-то дышит и посапывает. Он вскинул голову и оцепенел: покачиваясь, с безобразно-кривой улыбкой на темном лице, к нему склонился Мосин.

— Держи! — прохрипел он и сунул Лешке кружку. — Давай дернем… Ну… Зуб имеешь? Ага. Верно. — Вздрогнув всем телом, он шумно выдохнул, прислонился к ступенькам.

Лешка отодвинулся, поставил кружку на порог.

— Я б щас морду ему набил, — сказал Мосин, мотнув головой куда-то в сторону. — Ага, гони, говорит, шов, а то бумагу не дам. Я говорю: бесполезно. Гони, говорит, а то еще на рога схлопочешь. Ну, раз так — на! Я и так могу и этак. На! Падла, тварина тупоносая! Мне в город надо. Душу точит. Деньги ей посылаю, шикалат, пряники, а она пьет, на толкучке валяется. С войны приучилась, с батиной похоронки. Слышь, — он повернул к Лешке мокрое лицо, глаза его, вдруг ставшие огромными, сверкали и вздрагивали. — Слышь, — повторил он глухо, но ему снова перехватило горло. Он сморгнул слезы. Покрякал. — Сказывали, будто лечат теперь таких? Слыхал?

Лешка, съежившийся, завороженно слушавший его, мотнул головой:

— Не знаю. Вы про кого говорите?

— Ага. Мамка моя, старушка. — Мосин скрипнул зубами, стиснул рукою глаза.

Лешке стало не по себе. Ему всегда казалось, что всему можно помочь, все можно преодолеть и исправить, если очень сильно захотеть. Впервые он подумал, что, может быть, и он не властен над своей судьбой, что, может быть, и его, как фигурку из пластилина, лепят чьи-то злые и твердые руки. Мысль эта была настолько тягостна, противна и неприемлема, так все затопорщилось в нем и возмутилось, что он прогнал ее. «Нет, — твердо решил он, — не судьба делает человека, а человек делает свою судьбу».

Ему вдруг показалось, что Мосин специально прикинулся таким несчастным, чтобы разжалобить его и выманить иглу.

— Почему вы не возьмете мать к себе? — спросил он строго.

Мосин высморкался, утерся рукавом.

— Не хочет. У ней там домик, привыкла. Меня ждет, отца ждет.