День милосердия

За этот месяц Лешка исстрадался вконец, не мог заниматься, плохо спал, его все время тянуло к Вальке, но, когда она была рядом, смущался и немел. Валька держалась как ни в чем не бывало, подшучивала над его хмуростью, поддразнивала. Просвечивая стыки или проявляя пленки, беззаботно напевала модные песенки, смеялась ни с того ни с сего, ей нравилось быть любимой без обязанностей.

День летел за днем — в звоне и грохоте, в реве машин, в медленном упорном движении вперед, вдоль непрерывно наращиваемой стальной трубы, а Лешка все откладывал, переносил со дня на день решительный разговор с Валькой, томился невысказанным чувством и клялся по ночам, что завтра ей все скажет. Однажды он случайно заглянул в зеркало и не узнал себя: осунувшееся лицо с длинным носом, запавшие глаза, как-то по-нудному тоскливо поджатый рот и волосы, посеревшие от грязи, нестриженые, слипшиеся просаленными прядями. Он в тот же вечер поехал с рыжим в Лесиху, оттерся, отпарился в бане, вернулся посвежевшим, обновленным. Впервые за все время своей работы на трассе он написал домой письмо. Стал снова весел и разговорчив. Валька поглядывала на него с интересом. Он преодолел слабость, но преодолеть чувство не мог.

Снова наступила ночь, когда он поклялся, что завтра скажет ей все.

Холодное, неуютное утро выползало на поляну густым белесым туманом. Небо казалось мутной, засвеченной пленкой. Не то сыпался мелкий дождь, не то туман разносило ветром в пыль. Лешка не побежал на речку — попрыгал на поляне.

До обеда Мосин выгнал десять стыков — рекорд за неделю. Чтобы не терять времени, обедали попеременке: пока Мосин ел, Гошка гнал его шов, Чугреев прихватывал стыки вместо Гошки.

После обеда притарахтел третий трубоукладчик, привез четырех мужичков, которые раскладывали трубы для следующего шага. Чугреев забегал. Якова и рыжего Николая отдал в помощь Гошке, мужичков разделил поровну: двоих послал разводить котел с битумной мастикой — изолировать сваренные стыки, двоих поставил на такелаж к Пекунькову и Родиону Фадеевичу, — опускать плеть в траншею. Сам сел на бульдозер, перетащил САК к следующей плети.

Вальке нездоровилось. Лешка один просветил все десять стыков, умаялся. Вспомнил, как она говорила: «Самая противная часть нашей работы — проявлять пленки. Сидишь в темноте, как истукан, глаза портишь — тоска! Я люблю разнообразие…» Решил сделать ей приятный сюрприз: проявить пленки. Закрылся в фотоотсеке, только разошелся, пришла Валька: «Проявляешь? Ну-ка, давай глянем. Что-то много Мосин сегодня наворочал».

Когда пленки подсохли, Валька включила экран.

— Что такое?! — воскликнула она.

Лешка увидел шов, весь в крапинках, пятнах и полосках, с расплывающимися краями, шов казался рябым и мохнатым.

— Это же брак! — Валька вытащила пленку, вставила другую. — Опять брак! — Торопливо проверила остальные. — Да он что, сбесился, что ли? Целую плеть зарезал!

Собрав все пленки, она выбежала из лаборатории. Под навесом Чугреев просмотрел пленки на свет, отложил два снимка.

— Не горячись, Валя, — сказал он, хмурясь. — Швы неважные, согласен, но не безнадежные. Эти, — показал на отложенные пленки, — конечно, придется переделать. А остальные, честное слово, сойдут.

— Не сойдут, Михаил Иванович. Чистейший брак. Я не могу такие пропустить, — волновалась Валька.

— Если очень сильно придираться…

С папиросой в зубах подкатился Мосин.

— Зачем звала?

Валька протянула ему пленки.

— Полюбуйся на картинки.

Мосин угрюмо глянул на нее, покосился на Лешку, взял один снимок, повертел его так-этак и швырнул на стол.

— Не мои снимки.

— Как то есть не твои? А чьи же? — возмутилась Валька.

— Поддельные.

— Поддельные?! — Валька дернула его за рукав. — Ты что говоришь, соображаешь круглой своей башкой? — повернулась к Чугрееву: — Ну как ему не стыдно!

Она расплакалась, отошла к печке. Чугреев махнул Мосину, чтобы тот шел, тронул Вальку за плечо:

— Валюша, успокойся. Чего из-за пустяков нервничать. Всякое бывает. Режим сварки не тот выбрал, вот и поехало. Я с ним потолкую…

— Да я же наряды подписала! — выкрикнула она сквозь слезы.

— Ну и что? Подумаешь, трагедия. Исправим.

— Нет, я так не могу, — она вытерла слезы, сказала умоляюще: — Михаил Иванович, прошу вас, дайте радиограмму об аннулировании нарядов.

— Что? Аннулировать наряды? — Лицо его затвердело. — Не могу.

— Это недопустимый брак.

— А я тебе говорю, не мо-гу. Рация испортилась, лампы сгорели, — сказал он холодно.

— Тогда я пойду в деревню, дам телеграмму.

— Ну, как знаешь, — он безнадежно махнул рукой. — Только учти: швы можно исправить, а репутацию — трудновато.

Перед уходом в деревню Валька подозвала Лешку, наказала:

— Вернусь поздно. Постарайся проверить остальные стыки. — И, закусив губы, помолчала, о чем-то думая. — Не нравится мне эта филармония…

— Валя… — он опустил глаза, порыл ботинком землю, отрывисто вздохнул. — Я хочу сказать тебе одну штуку. Знаешь…

Она догадалась, быстро, мягко сказала:

— Не надо, Лешенька, не надо, милый. Пусть все будет по-прежнему. Ну, можешь ты это сделать для меня?