День милосердия

Первые сутки ускоренного монтажа дали рекордную цифру: двадцать два стыка. С трепетом, как во время войны следил за продвижением линии фронта, Павел Сергеевич передвинул флажок по карте на 528 метров. Вторые сутки принесли сенсацию — 600 метров! Темп набран, сто метров взяты! Он лихорадочно потирал руки, то и дело поправляя сползающее пенсне, похаживал вокруг карты, но, как ни старался уговорить себя, что дело пошло и все уладится, умнется, утрясется, на душе у него скреблись кошки. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, каким единственным путем взяты эти лишние сто метров в день.

В своих производственных делах Павел Сергеевич не был святым. Если бы он постарался, то вспомнил бы кое-какие случаи, о которых старался не думать. Не раз и не два под давлением бригадиров приходилось ему оттягивать до первых холодов земляные работы, чтобы люди получили зимний коэффициент к зарплате. Не раз и не два подписывал он приказы о премиях за отличное качество, хотя до отличного было еще слишком далеко. Подписывал, чтобы как-то подбодрить, не растерять кадры. Бывали и другие грешки: «жонглировал» заказами и бригадами, выполнял одну работу за счет другой, отступал по мелочам от проектов, самовольно упрощал конструкции и заменял материалы. Но все это были детские шалости по сравнению со «ста метрами в день». Он знал, что ему грозит, если на этом участке газопровода появится свищ, и все же ринулся в эту рискованную затею, интуитивно чувствуя, что труба выдержит. Угрызения совести да и опыт требовали точной инженерной проверки трехслойного шва и строгого оформления обосновывающих документов. Поэтому первым делом Павел Сергеевич позаботился о лабораторных испытаниях на прочность двух пробных стыков, сваренных Мосиным на трассе. Трехслойный шов по механическим свойствам мало отличался от четырехслойного. Предварительные расчеты, проделанные им той ночью, подтвердились. Он тотчас же отправил пространную телеграмму в проектную организацию, написал письмо Каллистову, а копии разослал в трест и в главк. Он как бы сматывал с себя паутину, которой опутался накануне. Совесть его постепенно очищалась и очистилась бы совсем, если бы не одно обстоятельство, которое в спешке он чуть было не упустил. Трехслойный шов, так успешно выдержавший испытания, был сварен до разговора с Чугреевым. Шов после разговора — это уже совсем другой шов. Нервы Павла Сергеевича снова натянулись. Надо было немедленно испытать реальный трехслойный шов. День и ночь до следующего сеанса связи превратились для него в муку. За сутки он выкурил две пачки папирос, чувствовал слабость и головокружение.

В десять часов утра на него обрушилось короткое сухое сообщение Чугреева: «Алексей остановил работы по сварке. Прошу перевести его в город. Срочно нужен карбюратор для САКа. Настаиваю на отмене просвечивания швов». Связь была плохая, в наушниках свистело, хрюкало, шипело. Павел Сергеевич вспотел, охрип от крика, но никаких подробностей не узнал. Саданув со злости по рации, он пронесся в свой кабинет, хлопнул дверью, чего с ним никогда не бывало, и засел за телефон. Через знакомого начальника аэрофлота заказал на час дня вертолет. Вызвал снабженца, раскатал его за все прошлые и будущие промахи, приказал немедленно, хоть из-под земли раздобыть карбюратор. Снабженец, обычно канючивший по каждой мелочи, выскочил из кабинета как натертый скипидаром. В час дня Павел Сергеевич вылетел на трассу.

К вертолету сбежалась вся бригада, даже Митрич выполз из второго зеленого. Еще бы, этакая диковинка! Многие видели вертолет впервые. Яков с видом знатока начал объяснять его устройство.

Павел Сергеевич, взвинченный, настроившийся дать разгон всем без исключения, увидев Лешку, обмер. Всю злость его как рукой сняло. Длинный, нескладный, в болтающейся грязной робе, с огромной всклокоченной головой и тонким бледным лицом, заостренным к узкому нежному подбородку, он как-то по-Клавиному грустно улыбался, а в больших серых глазах его дрожала грусть.

— Мне так надо поговорить с тобой, папка!

Павел Сергеевич обнял его, повел к вагончикам.

— И я соскучился. Ты потерпи малость, я потолкую с Михаилом Ивановичем, — сказал он, кивнув Чугрееву, чтобы тот ждал его в вагончике.

— Поговори сначала со мной, папа, — горячо зашептал Лешка. — Потом с ним.

Жалобный тон, которым он произнес эти слова, резанул Павла Сергеевича по сердцу, но, прежде чем говорить с сыном, надо было узнать подробности, чтобы не допустить тактической ошибки. Он мягко отстранил Лешку:

— Ну, ну, Алексей, мы же на работе.

Лешка уныло поплелся в первый зеленый. У окошка, ссутулившись, сидела Валька, чинила чугреевскую куртку. За эти сутки она заметно осунулась, но стала еще миловиднее: лицо побледнело, на щеках залегли матовые тени, отчего губы казались еще ярче, еще заманчивее. Глаза в темных овалах блестели чистыми белками, как полированная пластмасса.