День милосердия

Мосин умолк. Покачиваясь, он переступал с ноги на ногу, нервно поводил плечами. Ярким желтым пятном светилось в темноте окошко, задернутое занавеской. Попадая в полосу света, тонкими скользящими нитями блестел дождь. Из третьего зеленого доносились возбужденные голоса: о чем-то спорили, пели, кричали. Где-то дальше, во мраке, вдруг вспыхнула косая полоска, распахнулась дверь. Накинув на голову платок, Зинка перебежала в третий зеленый. Шум оборвался. Вскоре из вагончика вывалился Гошка. Зинка подталкивала его в спину. Ночь, дождь, ему нипочем — он рванул струны гитары, заорал высоким взвизгивающим голосом:

Мама! Я сварщика люблю.
Мама! Я за сварщика пойду.
Сварщик пламень зажигает,
Много денег зашибает,
Вот за это я его люблю.

Зинка вырвала у него гитару, наддала коленкой под зад. С хохотом, кривляясь, он убежал в свой вагончик.

Мосин нашарил на пороге кружку, протянул Лешке:

— Давай, как мужики. Я тебя понял, ты меня понял. Выпьем и крякнем.

— Не хочу, — Лешка снова поставил кружку на порог. — Так, значит, Чугреев заставил вас гнать брак?

Мосин посмотрел на него дикими, непонимающими глазами, подумал, тряхнул головой:

— Он, падла.

«Ага! Вот тут-то и попался! — подумал Лешка. — Чугреев не мог отдать такого приказа».

— А вы, что же, своей воли не имеете? Вам скажут «убей», вы пойдете убивать?

— Не. Я не «мокрушник», я вор.

— Я не об этом.

— Понял тебя. Ага. Меня в твои годы валенком с песком лупили. Чтоб заложил других. Кровью прудил — молчал. Думал, воровской закон — железо. Потом узнал, как продавали и перепродавали. Понял? Каждый за себя держится, каждый за себя отвечает.

— А если газопровод взорвется, кто будет отвечать?

— А кто приказал, тот и в ответе.

Лешка задрожал от возмущения, ему казалось, что он правильно раскусил Мосина, и теперь остается припереть его к стенке.

— Значит, одним халтурные денежки, а другим тюрьма? Я вас понял. Иглу не отдам, и не надейтесь.

Мосин жарко задышал, откачнулся от ступенек, но, видно овладев собой, плюнул:

— Эх, ты, гнида! Прокурор!

Он ушел, бормоча ругательства. Лешка торжествовал. Ему казалось, что он здорово отбрил хитрого рвача.

Дождь усилился, стало холодно. Лешка не спускал глаз с желтого бригадирского окошка, там, за занавеской, скрывалась тайна, которая жгла и мучила его сердце.

Закуска на тарелочках, вино в графинчике похоже на брусничный сок. В черном костюме, как новеньком из-за редкой носки, в белоснежной рубашке, при галстуке, Чугреев стоял в простенке у окна. На лацканах посверкивали ордена и медали. Валька сидела за столом у патефона, разбирала пластинки.

Нет, нет, нет, нет,
Нет, не забудет солдат… —

пел знакомый хрипловатый голос. Валька то и дело что-нибудь поправляла — то юбку, то кофточку, то прическу — и при этом краснела, чувствуя на себе пристальный взгляд Чугреева. Смущение свое она пыталась заговорить.

— Когда-то ужасно любила Шульженко. В техникуме, помню, с утра до вечера крутили. Знаете? — Она запела, подражая певице: — «Не надо, не надо, не надо. Возвращаться к прошлому не надо…» Господи, пролетело столько лет! Все хорошо, пока не думаешь об этом.

— А ты не думай.

— Да, хорошо вам говорить «не думай», у вас воля железная: приказали себе не думать, и порядок. А я слабачка.

Чугреев загасил окурок, снял пиджак, дружно звякнули медали.

— Хочешь потанцевать?

Валька мотнула головой, надув губы, отвернулась.

— Телеграмму я, между прочим, не отправила. Вас это в основном волновало? — сказала она ядовитым голосом.

Чугреев улыбнулся.

— Мне твоя телеграмма до лампочки. Ерошев просто не принял бы ее во внимание. Тут другое дело…

— Вы испугались Мосина, вот в чем дело, — усмехнулась Валька. — Все перед ним дрожат. Один Лешка молодец: вылепил все прямо в шары. А вы, мужчины, позорно прижали хвосты.

Чугреев захохотал:

— Прижали хвосты! Чудачка. Как же я могу поднимать хвост, когда я самолично приказал ему гнать шов?

Валька сощурилась:

— Вы? Приказали?

— Да, я приказал. А мне приказал Ерошев. Ясно?

— Но… — пробормотала она растерянно, — как же так? Мне-то что делать?

Посмеиваясь, Чугреев завел «Темную ночь».

— Как принимать швы? — озабоченно спросила Валька. — Почему Ерошев ничего не сказал?

Чугреев сморщился, потер кулаком нос.

— Давай сегодня не будем об этом. Я как-никак именинник. Пошли танцевать, а то пластинка кончится.

Он взял ее за плечи, потянул из-за стола. Она захныкала, полушутя-полусерьезно заупиралась, как капризный ребенок. Сильным рывком он поднял ее, прижал к себе, стиснул в объятиях. Она ахнула, обхватила его за шею, прижалась лицом к плечу.

6