Деревенская околица. Рассказы о деревне

Шло время, постепенно ресторан стал заполняться. Всё чаще швейцар Фадеич кричал у парадного: «Осади назад! Куда прёшь? Мест нет!» Но у него всегда местечка два были «заначены», и не бескорыстно. А в один прекрасный день весь состав оркестра явился в великолепных эстрадных костюмах с бабочками, а солистка Надя — в шикарном платье! Публика была шокирована. Красиво жить не запретишь! А всё просто, — план ресторана попёр!

Директор всё чаще отзывал Пашу в сторонку, совал в кулак десятку-другую сверх подёнщины. Хлопал по плечу и говорил:

— Молодец! Оформляйся на постоянно.

Но Паша не хотел, чтоб в его трудовой книжке была запись с ресторанной печатью. Да и сама такая работа ему не нравилась. Эти раскрашенные девочки, которых Фадеич услужливо пихал в зал, а Изабелла Юрьевна, администратор зала, усаживала их за столики к подвыпившим мужикам с кобелиным блеском в глазах.

— У вас не занято? Вы разрешите?

Со стороны выглядело пристойно, культурно, хотя этот кобелиный заказ богатых мужиков уже был оговорён и проплачен.

Особо его коробило, когда от своих щедрот силой тащили за столы, угощали и требовали выпить: «Ты меня уважаешь?» Даже не понимали: человека угощают, а он отказывается. Как-то даже обидно! Некоторые всерьёз сердились.

В ресторане чего только не насмотришься. Часто тут были драки, и угоревшие пьяные посетители перед «дамами сердца» сатанели, дрались в кровь с диким азартом и аппетитом.

Прошло больше года. Работа Паше не нравилась, но только вдруг стал замечать — стал привыкать! Полуночный образ жизни имел и плюсы. Деньги, еда, восторженные отзывы о его игре — это немало. Уже не стыдно было брать мятые потные десятки, не краснел и не обижался, когда пьяные хари обращались с ним, как с уличным музыкантом. Поймал себя на мысли, что пропадает.

Но среди всего этого кабацкого загула, при всех его минусах, он приобрёл одно очень ценное качество: стал музыкантом на заказ, причём, музыкантом высокого класса, с обширным репертуаром и умением импровизации. А это редкость. Подражая Тарасу Григорьевичу, он, хоть и механически, с магнитофона, разучил его восточный репертуар и пошёл дальше: выучил и пел на аглицком даже репертуар «битлов». Вы бы посмотрели только, что творилось в зале, когда он играл и пел: «Yes to day…»

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но спасла его бабушка Катя. Мать прислала телеграмму, что она — при смерти. Он всё бросил и поехал, успел с ней попрощаться. Бабушка умирала спокойно, и даже своей смертью старалась не доставлять лишних хлопот. Говорила тихо, с трудом, но здраво и без слёз. Только тяжело дышала и всё просила пить. Он кинулся к ней, вот тут она немножко всплакнула. Гладила его, водила рукой по лицу, как бы стараясь навсегда запомнить, и сквозь слёзы говорила:

— Приехал… Слава Господи! Об одном прошу Господи, оборони и спаси его душу… Живи, внучек, счастливо… А я вот, видишь… Благословляю тебя, мать береги… Живите, Бог с вами…

К вечеру затихла.

Паша как застыл. На людях он не плакал и не страдал, больше молчал, вот только лицо набрякло нездоровым цветом, да ещё заледенели глаза. Даже мать переполошилась.

— Ты, сынок, хоть водки бы выпил, может, отпустит. Что же ты совсем затаился, нельзя же так. Конечно, жалко бабушку, но и пожила она на свете, дай, Бог, каждому.

А Паша закроет глаза и сами собой появляются картины прошлого. Вот они после войны идут на свадьбу к Хомутовым. Бабушка идёт впереди и тащит санки с гармошкой, он — следом. Она его подбадривает:— Не робей, Паша! Главное, ты шибче играй. Вот увидишь, заработаем тебе сёдни на штаны. Эт точно. Я им сказала про штаны. Обещали. И наедимся до отвала.

Или вот другое. Ещё громыхала война. Было душное лето. Мать с темна до темна на работе в поле, а они с бабушкой в бору собирают сучки и шишки. Хотя и шла война, тогда разрешали только их собирать. Жара, комары, пот градом, а ей хоть бы что.

— Ничего, внучек! Потерпи маленько. Зато зимой в лютую стужу, мы как натопим печку, и мороз нам не страшен.

Нагрузят тележку и по песку тащат в деревню. И так в день надо успеть не меньше пяти раз, так как впереди лютая зима..

Похоронили её рядом с Гаврилой Михеичем. Народу было мало, оно и понятно, осень, идёт уборка — до старушки ли тут. Пришли соседи, знакомые, родственники. И вот уже охлопали лопатами земляной холмик. Попрощались, сказали последние слова и тихо пошли в деревню, помянуть по русскому обычаю

Когда умер дедушка Гаврила, Паше было чуть за шесть лет. Он не плакал, был ещё мал и плохо понимал, и только когда уже возвращались с кладбища, спросил у бабушки:

— Баба, а зачем деду зарыли в землю?

И она ему всё растолковала так, что помнит это до сих пор:

— Так, внучек, положено. Всё идёт своим чередом. Люди живут, чтобы у них родились дети, внуки и правнуки. Потом старые умирают и их хоронят на кладбище в землю. Это обычай такой.

— И их уже никогда-никогда не будет? Неужели от нашего деды ничего больше не останется на этом свете?

— Почему не останется? Он и сейчас живёт в тебе, в твоём папке, будет жить в твоих детях. Не будь его, не было бы и тебя.