Детектив и политика 1992 №1(17)

Выйдя из метро на ст. «Колхозная», Птицын, проверившись, пошел по ул. Сретенка в сторону пл. Дзержинского, свернул направо в Колокольников переулок и, не оглядываясь, вошел в подъезд известного Вам дома.

Начальник отдела полковник Ю.КЛузгин.

Болото

(Из личного архива Ефима Клеста)

Матово-черная вуаль ночного тумана

скорбно свисает

на тупо блестящий от сырости асфальт

с острых узких плеч переулка,

неподвижно и удивленно торчащих

в тягучем фосфоресцирующем небе.

Небо медленно движется,

цепляясь за кровельное железо,

кромсая себя на длинные фиолетовые полосы туч,

скручивающихся в спираль

вокруг изумрудной луны,

отрешенно висящей

над тощим кривым тельцем переулка,

холодеющим у меня под ногами.

Его грязные, в дождевых потеках

каменные руки,

покрытые желтыми и красными язвами окон,

безжизненно лежат по бокам мостовой.

От них пахнет сырой краской,

из черных арок несет гнилостью и потом.

Я смотрю на этот труп,

колеблемый туманом,

и мне хочется

кощунственно растоптать его ногами,

но я не в силах оторваться

от покосившегося фонарного столба

с выбитыми глазами

как от последней опоры в своей жизни.

Неужели я умру здесь,

на щербатом асфальтовом дне

городского болота,

бестолково цепляясь

за безжизненно торчащую из него

чугунную соломинку?

Ее мокрая ржа царапает руки и лоб,

озноб пробегает по всему телу сверху вниз,

огненным обручем сжимает мошонку,

стреляет в гортань

и крошится по телу мурашками.

Изморозь лезет за воротник

и смешивается с холодным потом на позвоночнике.

Никто на свете не знает, как я сюда попал,

и я тоже этого не знаю…

Явочная квартира «Якиманка»

Время было позднее, и от Петра Захаровича разило пивом и «Беломором».

«Это лучше, чем с утра, когда он источает смесь суточного перегара, пота и мускатного орешка», — думал Фима, раздеваясь в полутемной прихожей, куда падал свет из гостиной. В спальне и на кухне было темно — видимо, хозяйка гостила у дочери по случаю вчерашнего праздника

Обычно, когда он приходил на явку, Наталья Петровна открывала ему дверь на условный звонок, здоровалась и уходила на кухню приготовить чай или что-нибудь покушать для него и Петра Захаровича.

В течение нескольких последних лет представление Фимы об органах КГБ ассоциировалось у него с добродушным лицом содержательницы явочной квартиры и с затрапезной, но с претензией на благообразность физиономией капитана Тараскина.

Встречаться с опером на улице Фима уже давно отказался. Тот всегда норовил назначить рандеву неподалеку от управления. После нескольких встреч Фима понял, что это были штатные, точнее — традиционные места уличных явок, облюбованные чекистами для встреч накоротке, когда не нужно было брать агентурных сообщений и не хотелось тащиться далеко. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы распознать в посетителях этих «точек» коллег капитана Тараскина и агента Циника.

Явочная квартира была небольшой и уютной. Все в ней принадлежало вдовствовавшей Наталье Петровне, для которой тридцатка в месяц от КГБ была некоторым подспорьем к ее мизерной пенсии. Вернее, могла быть. Потому что старушка считала своим долгом потчевать на эти деньги агентурный аппарат капитана Тараскина. Тот, надо отдать ему должное, не раз говорил ей, что этого делать не следует. Ей-богу, Петр Захарович платил бы ей больше, да еще и подбрасывал хотя бы по десятке к праздникам, но он не имел на это никакого права. А Наталья Петровна была застенчива и настолько добросердечна, что порой сама дарила капитану что-нибудь из своих старых запасов или из того, что удалось достать по случаю.

С тех пор как ее дочь вышла замуж и переехала к мужу в Чертаново, Наталья Петровна осталась совсем одна. Из-за больных ног и множества других старческих недугов она уже не могла работать. Лишь изредка выходила с палочкой во двор посудачить со сверстницами, в магазин за покупками, да в поликлинику за рецептами на лекарства. С Петром Захаровичем в ее дом вошли будоражившая сознание государственная тайна и утраченный было смысл жизни.

* * *

— Это от меня Наталье Петровне, — сказал Фима, доставая из заднего кармана брюк коричневый кожаный очешник с египетским орнаментом под золото.

— Спасибо, дорогой. — Опер расстегнул молнию и заглянул внутрь.

— Мин нет, микрофонов тоже, — успокоил его агент. — Разрешите пройти в комнату?

— Валяй, проходи. — Петр Захарович покровительственно хлопнул Фиму по спине маленькой ладошкой, пропустил его вперед и засеменил следом к столу, почесывая при этом проленинскую лысину.

На розовой накрахмаленной скатерти стояла голубая ваза чешского стекла с яблоками и апельсинами. Рядом с ней в хрустальной пепельнице лежали три папиросных окурка. Обычно пепельница была чиста. «Он просидел здесь около часа на связи с „наружкой“, пока я добирался сюда из дома», — подумал Фима.

— Петр Захарович, вы зачем за мной «наружку» выставили? Я же к вам ехал, а не в Израиль. Перестали доверять? — спросил он и несколько секунд с удовольствием наблюдал, как округлялись мутные глаза капитана контрразведки.