Дети

Русские в Шанхае представляли собою очень требовательную публику. Дух критики скептицизм брюзжание были естественным настроением людей, которые в течение последних двадцати лет не знали иных переживаний, кроме обманутых надежд и разочарований. Не ожидали ничего хорошего. Во всем уже заранее предвидели обман. К тому же немало было и профессиональной зависти при появлении новых талантов. В Шанхае русские страдали не от недостатка, а от переизбытка артистических сил. Но Лида своей скромностью, простотой и, вместе с тем, спокойной уверенностью в себе, и – главное, конечно, – своим чудесным голосом покорила аудиторию. Она была признана «настоящей» певицей, с «хорошей школой».

Оба раза зал был полон. В публике обращала на себя внимание одна таинственная особа, это была мадам Милица. Она появлялась за полчаса до начала концерта и, пройдя медленной и торжественной походкой через весь зал, величественно и неподвижно усаживалась, устремив взор в одну определенную точку опущенного занавеса или же, во время пения, глядя в рот Лиды. На ней было черное платье в сборку из какой-то необыкновенной тяжелой ткани, должно быть, изрядной древности. На плечах ее покоилась кружевная, ручной работы, пелерина, связанная из ниток, толщина которых мало уступала обычной веревке. Монументальная брошь, в традиционной форме сердца, добавляла, наверное, не меньше фунта веса к остальному наряду. Пелерина и брошь были последними остатками приданого, которым предки наделили Милицу. В прочности этих вещей, казалось, был скрыт таинственный символ бессмертия.

Она сидела торжественно и безмолвно, как Пифия. Кто это? – спрашивали в публике. Но в артистических кругах Шанхая никто не знал о мадам Милице. Местный художник украдкой набрасывал на обороте программы ее портрет. Сидя в середине первого ряда, Милица казалась центром зрительного зала, и как магнит притягивала взоры, но сама она никого не удостаивала взглядом. Независимая ни от кого, как феодал в своем замке, окруженном высокими стенами и глубоким рвом, в замке, с поднятым мостом, – сидела она в бархатном кресле первого ряда.

Другим пунктом, сосредоточившим на себе интересы зрительного зала, явились школьники. Никто и никогда не видал такого количества «детей» на концерте. Вопреки опасениям публики, мальчики вели себя вполне корректно. Лиде они устроили настоящую овацию. Успех концертов был «оглушительный», как сообщили на другой день газеты. Госпожа Мануйлова могла гордиться своей ученицей.

Затем выяснилась еще одна подробность, доставившая Лиде немало радостных минут.

Денежной стороной поездки заведывала госпожа Мануйлова. После концерта она объявила Лиде свое решение: оплатив все расходы по поездке, она, как было обещано, отдаст остаток в благотворительное русское общество Шанхая. Когда это было сделано, дамы-патронессы явились поблагодарить Лиду, – и как она была счастлива от сознания, что могла кому-то помочь! Она всегда сознавала и ощущала себя такой бедной и, с сердцем, очень склонным к жалости, всегда бессильной помочь. Открывшаяся перед ней возможность наполнила ее радостью. При ней дамы распределяли деньги. Она слышала Фамилии бедняков. Ей объяснили их нужды и несчастья. Как рада она была подписать лист, давая свое согласие. Она чувствовала себя крезом.

«Вот этого счастья уже никто не сможет отнять у меня, думала Лида. Я всегда буду петь на всех благотворительных концертах, где меня попросят, – и пусть собирают деньги и пусть раздают! Одним этим могу жить, если не будет другого мне счастья».

Они собирались домой, в Тяньцзинь. Отдать визит игуменье не пришлось: она умерла накануне приезда Лиды в Шанхай. Лида присутствовала только уже на торжественных панихидах – и все ей не верилось, что игуменья могла вообще умереть. Именно в ней, казалось Лиде, было какое-то человеческое бессмертие, что-то прочное, неразрушимое. В ней не было хрупкого, как в других людях – ни в ее жизни, ни в поступках, ни в ее вере. Лида помнила ее слова о том, что верующий получает просимое. Плача стояла она, прощаясь со свежей могилой. Плакала она горько, сама понимая, что плачет не об игуменье, а о чем-то другом, о своем.

«При ее вере, думала она о покойной, что ей смерть? Она так просто говорила: еду умирать. Я плачу, вероятно, не из-за нее, а из-за себя. Я плачу о Джиме, о том, как между нами ничего не устроено, не объяснено».

Наплакавшись и немного успокоившись, но всё еще всхлипывая, побрела она к себе.

Проходя мимо большого отеля, она увидела молодую женщину, усаживающуюся в такси, и узнала в ней мисс Кларк, которой когда-то в Харбине подарила свою брошь. Лида вспомнила, что мисс Кларк собиралась уезжать обратно, домой, в Америку, в Сан-Франциско.

– Мисс Кларк! Мисс Кларк! – крикнула Лида и побежала за такси. Она не знала, зачем бежит, зачем кричит. Но мысль, что эта мисс будет скоро там, в Америке, близко от Джима, руководила ею.

Мисс Кларк еще не успела далеко отъехать. Она услышала Лиду и велела шоферу остановиться.

– Мисс Кларк!. – крикнула ей Лида, заливаясь слезами, – вы сейчас уезжаете в Сан-Франциско?