Дети

Приняв такое решение, Джим страдал немало. Возможно, что душевное состояние и было причиной тому, что он попал в автомобильную катастрофу.

Сколько слез пролила Лида над этими письмами – и радостных и печальных. – Боже, какая же я была глупая!

А мисс Кларк уже познакомилась с Джимом. Она познакомилась также и с его родителями. Она начала хлопоты о визе. Она обещала непременно найти Лиде работу. Она решила также, что Лиде необходимо поступить в колледж. Она посылала ей кипы проспектов и программ высших школ. Эти пакеты чередовались с письмами, чаще всего отпечатанными на машинке, и посылками с последними изобретениями в области домашней самостоятельной завивки волос. Она задавала Лиде странные вопросы, например, свои ли у нее зубы, не хочет ли она до приезда в Америку стать платиновой блондинкой, не думает ли она несколько убавить свой вес. По всем пунктам она обещала свое содействие.

Но, в общем, каждое письмо мисс Ивы было практическим, трезвым. Оно являлось еще одним солидным кирпичом в постройке здания Лидиного счастья. Изобретательности мисс Ивы, казалось, не было конца. Она уже соображала, как Лиде получить стипендию для образования, а на заработок от выступлений по радио иметь достаточные средства для жизни. Она спрашивала Лиду, как скоро по приезде она хочет обвенчаться, и уже составляла список вещей, необходимых для хозяйства молодоженов, которые надо было получить в виде свадебных подарков. Она подыскивала, с кем бы познакомить Лиду по приезде, в расчете получить свадебный подарок. От родителей Джима она хотела пылесос, не меньше. Отец Ивы уже пообещал стиральную машину, а сама Ива – электрический утюг.

Всё это делало будущее реальным, почти ощутимым.

Но была и большая печаль – о матери. О ней Лида не упомянула Иве, и все хлопоты по въезду в Соединенные Штаты велись для одной только Лиды, – Значит, я оставляю ее? Одну?

Но мать ее была не из тех, кто думает о себе, она жила Лидиным счастьем.

– Но как же иначе? – протестовала она. – Было бы уже совсем неприличным, совершенно недопустимым просить мисс Кларк еще и обо мне. Подумай, какой расход! Нет, нет, даю тебе слово: если б ты и попросила ее за меня, я всё равно бы не поехала.

Но как ее оставить? Одну? А над Тяньцзинем тучи все сгущались и сгущались. Делалось страшно жить.

– Чем ты огорчаешься! – утешала мать. – Это даже грех. Тебе Бог посылает счастье – радуйся. Грех быть всегда недовольной.

И приводила так часто упоминаемый русскими довод:

– У меня тут могилка нашей милой бабушки. Не хочу оставить ее одну в чужой, китайской земле. Ты поезжай, дорогая, а я уж лучше тут останусь.

А жизнь в Тяньцзине делалась, действительно, страшной. Блокада продолжалась. На перекрестках установлены были громкоговорители, и чьи-то голоса кричали о том, что все беды населения – голод, бедность, дурная погода – всё идет от злых умыслов на Британской концессии, от козней – на Французской.

Они жили, опутанные проволочными заграждениями, окруженные стенами из мешков, наполненных песком: концессии принимали меры на случай открытой атаки. Только пять ворот были открыты для сообщения с внешним миром, оа этими воротами немедленно начиналась японская власть, то есть жестокое преследование. Там выстроены были особые «станции» – для осмотра, опроса, ареста. Консульства выдавали особые «пассы», но японцы щадили лишь тех, кого сами считали совершенно безвредным, бессильным, безличным. Китайское население страдало безмерно, – бедное, конечно. Богатое всегда умело укрыться.

Иностранные концессии Тяньцзиня не были обеспечены продуктами. Сами они не производили ничего. Там не было ни фруктовых садов, ни огородов; фермы всегда были под запретом по санитарным соображениям. Таким образом, главным осложнением явился недостаток съестных припасов. Торговцы, разносчики, домашняя прислуга, ремесленники – все жили за пределами концессий, обычно в китайском городе. Все эти тысячи людей ежедневно, на заре, выстраивались в мучительно-долгую очередь у пяти ворот и подвергались жестокости японского произвола.

Никогда нельзя было угадать, кого будут бить японские солдаты – и за что. Это уже вошло у них в ежедневную практику – действовать не аргументом, а силой. Долгие годы подобной «политики» с беззащитным китайским и русским населением в Маньчжурии дали свои плоды: японцы дичали от собственной жестокости. Быть слепо жестоким заменило для них прежнее «быть храбрым».