Дети Робинзона Крузо

Это существо снаружи лобового стекла умирало, а мир вокруг погружался во мглу. Существо с крохотным личиком, похожим на человеческое, на мерзкий галлюцинаторный автопортрет, на горячечное отражение, не сводило с них пылающего ненавистью взгляда. Но не только: оно словно делилось с ними своей смертью, заставляло впитывать ее. Взгляд угасал, затуманивался; вот вспыхнула последняя лиловая искорка, и все закончилось. Осталась лишь злоба, посмертной маской застывшая в вечности.

– Эта бабоч… – хрипло начал Миха-Лимонад.

– Бабочка, – кивнул Лже-Дмитрий. И выдохнул. Только если в начале этот выдох был тяжелым и шершавым, больным, завершился он переходом в новое покашливание, вполне себе спокойное. – Я ж тебя предупреждал, мотылек, бабочка… Что она появится в самое ближайшее время.

– Какая бабочка?

Лже-Дмитрий поморщился, словно размышляя, с какого именно далека следует начать рассказ, и разведя руками в стороны, сообщил:

– Как-то на закате лет лег Джао спать, и приснилось ему, что он бабочка.

– Что?

– Проснулся Джао и не поймет: кто он? Джао, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она Джао.

– При чем тут?! – Миха недоверчиво уставился на своего собеседника. – А-а-а, ты вот о чем…

Лже-Дмитрий спокойно откинул голову на подголовник и молча смотрел то ли на прилипший к лобовому стеклу шматок, то ли сквозь него, во тьму, которая была впереди.

Наконец Миха-Лимонад прервал молчание:

– Ну, и кто же он на самом деле? – слова дались ему не без труда. – Джао-бабочка?

– Граница, – проговорил Лже-Дмитрий, все так же не отрывая взгляда от лобового стекла.

VII.

АГХ-РЫМБ-Б…

Б-Ш-Ш

БШ-ШЫ-ШЫ-Ш…

– Смотрите!

И еще голоса. Много голосов.

А-а-а-гхрымб…

– Смотрите! – слышит лейтенант Свириденко. – Человеку плохо!

П-Ш-Ш-Ш…

– Врача?

Темнота.

И еще крохотное личико, горящее искрой злобной ярости. Это мотылек?! Агония – личико мотылька перекошено похотливой ненавистью и ударом о лобовое стекло.

П-ш-ш-ш… АГХ-рымб-б…

Темнота. В ней лишь лиловая искра ярости.

– Вызовите врача! «Скорую».

Но иногда свет становился другим. И тревожные голоса меняли тембр.

***

П-ш-ш-ш…

Свет становился другим, и это «п-ш-ш-ш» оказывалось шумом морского прибоя.

– Врача!

– Эй, Будда…

– Я уже звоню в «скорую».

Агх-рымб-б… б-ш-ш… п-ш-ш-ш…

***

– Словно мы одно целое, словно… круг. А теперь идемте. Времени мало.

– Почему?

П-ш-ш-ш…

– Не спрашивай. Пошли. Возможно, уже поздно.

– Эй, Будда…

– Да, пусть флейта будет у тебя. И сразу, как только что-то начнется…

И еще раз накатила темнота. И в ней лиловым отсветом промелькнула агония мотылька. А потом был уже только свет… такой изумительный и такой нежный.

***

Это волны накатывали на берег, и темный немецкий дом висел на утесе. Четыре светящихся точки, как беспечное порхание бабочек… Свириденко фокусирует взгляд: четверо мальчишек входят в немецкий дом.

Свириденко зажмуривается – разве может быть столько солнца? Свириденко не знакомо это место, но в то же время он как будто о нем знает. И знает каждого из мальчиков; как только они начинают говорить, он узнает их поименно и словно может видеть их глазами.

Это не его история – ничего подобного с лейтенантом ДПС никогда не происходило, но в то же время в каком-то более важном смысле эта история принадлежит ему. И потому счастливый лейтенант испытывает радость и печаль, идущие рука об руку, страх и нежность. Он хочет окликнуть мальчиков, но нет – связь односторонняя, они его не слышат. И Свириденко может только смотреть, смотреть и следовать за ними. Туда – в немецкий дом, темным пятном висящий над полуденным морем.

В доме нет зноя. Но нет и звенящей, как глоток воды, прохлады, скорее – застарелая сырость тайных и глубоких мест, где время навсегда остановилось. Свириденко слышит, как скрипят половицы, пока мальчики, боязливо ступая, идут через гостиную, забитую рухлядью-мебелью, к просторной боковой комнате.

«Вот здесь, – думает Плюша, – Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку».

Свириденко прислушивается: ох, мальчики, не стоило бы вам идти дальше, ведь там, за пределами дома, столько света, подлинного, настоящего… Но такого не бывает – точно так же, как и принцессы, все мальчики рано или поздно вырастают. И они идут дальше, в полумрак боковой комнаты, чтобы забрать фотографию, чтобы переступить границу, за которой подлинное солнце уже будет светить только тем, у кого зажжется внутри. Но почти не бывает такого, и поэтому из подобных домов почти невозможно вернуться.

«Не бойтесь обо мне, – думает Будда, – и не печальтесь».