Дети Робинзона Крузо

И Свириденко прислушивается – ох, мальчики, мальчики… Как вы торопитесь вырасти, и нет никого рядом, чтобы перевести вас через эту границу. Потому что (вдруг в ужасе понимает Свириденко)… взрослых больше нет. Их нет. Там, за этой границей, вы отдадите то, чем сейчас обладаете, чем через край обладают еще не выросшие принцессы и еще не выросшие мальчики, а взамен не получите ничего. Вас обворуют! Потому что… (и Свириденко волнуется)… взрослых, подлинных (как и подлинное Солнце), а не фальсифицированных сетью морщин и угрюмым кошмаром здравомыслия, выдаваемого за житейский опыт, больше нет. Вас просто обворуют.

Свириденко закрывает глаза и на миг снова слышит тревожные голоса, оставшиеся на московских улицах. Кто-то сообщает, что «скорая» едет. И во мгле, где он видел агонию мотылька, лейтенант Свириденко теперь замечает еще большее сгущение тьмы: Черный Бумер, как по тоннелю, ползет в мире (а может, просто едет), лишенном света.

– Граница, – только что произнес чуть надтреснутый голос, рассуждавший о мотыльках-бабочках.

«А-а-а, – думает Свириденко, и вдруг что-то понимает о моднике-водителе. – Вот для чего ты здесь…»

Он зажмуривается, а когда открывает глаза, снова оказывается на берегу полуденного моря. Но ему надо следовать дальше. В немецкий дом, где сейчас что-то произойдет.

VIII.

Плюша смотрел на дверь в боковую комнату. Она была белой, давно потрескавшейся, и некоторые ошметки краски отлетели длинными полосками. Сквозняк чуть приоткрыл ее, и из-за двери тянуло еще большим запахом сырости – выходит, некоторые помещения в доме не прогревались, невзирая на жару за окнами. Миха перевел взгляд на стол в центр гостиной – сырость не пожалела и фанерную облицовку стола – в разводах плесени копошились какие-то жучки.

«Вот здесь, – подумал он, – Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку. – Миха все еще смотрел на разводы плесени, когда пришла следующая мысль. – А потом все изменилось…»

– Но ведь тогда была ночь, – неожиданно для себя вслух произнес он.

– Неважно, – тут же откликнулся Будда. – Здесь… давайте быстрей, короче…

(«Почему ты им не сказал, что здесь всегда ночь? – думает Свириденко. – Что на земле, оказывается, есть места, куда прячется ночь… до наступления темноты».)

– Вроде бы никого нет, – неуверенно говорит Джонсон; согнутую руку с флейтой-малышкой он, сам того не замечая, прижал к груди.

– Ага! Ни птичек, ни букашек, – храбрясь, ухмыляется Икс. И смолкает.

Справа от них, в углу, стоит старое трюмо, старуха явно притащила его, как и большую часть своей обстановки, с городской помойки. Некоторые петли отлетели, створки покосились, и в потертых желтоватых зеркалах отражалась гостиная, многократно умноженная и искривленная, словно иллюстрация к страшной детской книжке. Но Икс смолк не только потому, что успел подумать, как было бы неплохо научиться рисовать такие странные жутковатые картинки. В перекошенных створках трюмо, в желтоватых мутных зеркалах можно было увидеть три двери в боковую комнату; Икс молча смотрел на них, чувствуя, как сквознячок холодком щекочет затылок – ему показалось, что все три отражения двери чем-то неуловимо отличаются друг от друга.

«Если что-то увидите, – вспомнил Икс слова Будды, – не обращайте на это внимания. Просто как можно дольше не обращайте внимания. Флейту надо… применить, если начнется что-то… если дом попытается нас не выпустить».

И долговязый, не верящий в детские байки, удачливый и простой, как три рубля, Икс, Икс, только что зубоскаливший по поводу птичек-букашек, вдруг поверил Будде. Потому что одно отражение теперь уже явно отличалось от остальных. Икс, выпучив глаза, уставился на левую створку трюмо: там тоже была белая дверь в боковую комнату, и вот она-то отличалась кардинально от двух своих сестер. Поперек всей двери размашистыми лиловыми буквами (потом так станут делать граффити на стенах) было написано: «Ну, мы и зажгли! Ну, нас и вштырило!».

Иск облизал губы (впервые, и потом он часто будет повторять это движение языком) – именно так он храбрился после их первого визита в немецкий дом. Эти ненормальные выражения принадлежали ему. Но была и еще одна надпись, еще одна ненормальная фраза, чье авторство Икс вспомнил не сразу, а лишь только услышав внутри себя хохот безумной старухи, городской сумасшедшей Мамы Мии: «Не пора мне, водонос!».

Икс еще раз облизал губы: буквы в зеркале задрожали, наливаясь лиловым. Икс перевел взгляд на настоящую дверь – никаких надписей на ней не было.

– Там… – пролепетал Икс. Он поднял руку, тыкая указательным пальцем в трюмо. – Там только что…

– Ладно, хорош тебе! – быстро остановил его Джонсон. – И так страшно.

– Но там.. – побледневший и растерянный Икс все еще указывал на зеркальные створки.

– Вот придурок… Говорю ж тебе, хватит! – В глазах Джонсона плеснулось беспокойное озерцо, которое вот-вот разольется морем, целым морем страха.

Икс замолчал и потряс головой.

«Ну, мы и зажгли!

Ну, нас и вштырило!

Не пора мне, водонос!»