Дети Робинзона Крузо

Плюша растерянно посмотрел на друзей, смахнул со лба влажную каплю. Как странно, какие неожиданные чувства мы, оказывается, можем испытывать к самым близким людям. Плюша никогда бы не мог такого предположить… что где-то, внутри себя, оказывается, он нес источник ненависти, всегда готовый выплеснуться наружу. Но ведь тогда… Источник ненависти и агрессии…

«Это дом, – подумал Миха. – Он что-то делает с нами. Будда прав: мы так все перессоримся. Это страх, вот какой это источник! Надо быстрее уходить».

Ощущая, что движется через какую-то густую, требующую преодоления среду, – почти как через воду, которая снится, – Миха подошел к фотографии. На ней лежала тень или слой пыли. Была ли она настолько высоко в прошлый раз? Такое впечатление, что и сам потолок стал выше. Плюша быстро обернулся к окну, за которым на приступочке они стояли тогда с Джонсоном, потом обвел взглядом комнату, задержался на белой двери… Что-то не так, чего-то они не увидели, только вот чего? Дверь оставалась приоткрытой, Джонсон за ней только что опять о чем-то прошептал, гипсовая собака в этом освещении казалась серой, и…

– Ладно, подсаживайте! – приготовился Плюша, перекинув веревку с поджигой за спину.

Мальчики быстро подняли его, Миха просунул руку за неприятно липкую, просаленную лампадку и забрал фотографию. Вот и все. Никаких проблем.

– Порядок, объявил Плюша и нервно хихикнул. – Опускайте.

Опять мелькнула какая-то тревожная мысль, но… наверное, им просто страшно. Мальчики поставили Миху на ноги, и он показал им свой улов (не без гордости, как отвоеванный трофей), никакой тени или пыли на карточке не было. Фотография Одри Хепберн словно засветилась в его руках радостной новизной.

И тут все трое довольно улыбнулись.

– Ну, все, теперь идемте.

Они уже сделали несколько шагов на выход (чтобы больше никогда сюда не возвращаться), но Будда вдруг качнулся и замер, ухватившись руками за грудь.

– Поезд, – еле слышно простонал он, но они не сразу поняли, что он сказал.

– Поезд, – пролепетал Будда чуть более внятно. – Он сейчас…

Будда стал бледен, губы его обескровились, и застывшие глаза казались огромными – куда он смотрел?

– Ты чего? – обеспокоено спросил Миха.

– Ничего, – во взгляд Будды возвращалась осмысленность. – Быстро уходим.

(«Ты им не сказал, – волнуется Свириденко, пытаясь отогнать от себя звуки московских улиц, – потому что знал, что… она не выпустит тебя. Так или иначе уже не выпустит из города».)

Будда снова качнулся, и Михе пришлось взять его под руку. Тогда Будда, осев, монотонно пробубнил себе под нос:

– Она хочет выставить высокую цену.

Возможно, это разобрал лишь Миха.

– Что? – спросил он.

Будда сделал шаг, еще один, и вдруг остановился. Посмотрел на друзей, снова пытаясь улыбнуться:

– Этот мост… Крымский… сколько там метров?

– Будда, ты че, рехнулся?! – заорал Икс. – Валим отсюда!

Его слова, отражаясь от стен, заметались по комнате – здесь оказалась прекрасная акустика. И Миха понял, что должен дослушать: дом уже начал делать свое дело.

– Двадцать, вы говорили, – слабо произнес Будда. – Надо будет прыгнуть оттуда.

– Еще прыгнешь, – пообещал Миха.

– Ага, – Будда кивнул.

В этот момент лейтенант Свириденко увидел, кое-что, более заслуживающее внимания, чем трое подростков, беседующих о высоте Крымского моста.

(«Обернитесь, – обескуражено прошептал Свириденко в темноту. – Ну, скорее, обернитесь! – но мальчики не слышали его: связь односторонняя. – Обернитесь же!!!»)

Как только крик Икса взорвал густую тишину комнаты, лейтенант Свириденко уловил еще какое-то движение: о да, мальчик, который станет модником-водителем, прав – дом начал делать свое дело. С каменного века гипсовой собаки осыпалась тонкая струйка белой пыли, впрочем, совершенно бесшумно. На продолговатой гипсовой морде мгновенно проступили синие жилки, а затем, так же бесшумно, каменное веко приоткрылось. Пустой гипсовый глаз начал темнеть, просвечивая какой-то жуткой внутренней жизнью. Вот в нем появилась сеточка сосудов, затем проступил, все более наливаясь, зрачок, и в следующую секунду Свириденко увидел, что поднявшееся веко обнажило совершенно живой, зрячий глаз.

(«Обернитесь же!»)

Глаз нашел мальчиков в центре комнаты, затем веко, моргнув, опустилось. У двери по-прежнему лежала гипсовая собака, бездарная скульптура из парка, и лишь небольшая кучка осыпавшегося гипса осталась на полу.

***

– Обернитесь… Собака, – шепчет Свириденко.

«Он приходит в себя», – доносится до него голос с московских улиц, но Свириденко опять провалился в темноту, в мглистый тоннель, по которому еле угадываемым черным сгустком движется Бумер.

***