Девочка и Дорифор

Девочка приближалась к родному дому и, с противоположной стороны улицы, поочерёдно поглядывала на привычно замечательные три окна главного пространства их квартиры. Но замечательного-то как раз, ничего в них теперь не обнаруживалось. До боли в глазах вглядывайся да вглядывайся, – те окна бесстрастно вписывались в общий рисунок фасада вполне определённой архитектуры известного стиля, не выдавая прежнего особого выражения. Никто из остальных прохожих вообще ничего странного там не заметил, но девочка попросту ахнула при виде явного опустошения. Кажется, дом принадлежал стилю позднего северного модерна. Да, причём совсем позднего, по-видимому, едва успевшего к началу первой мировой войны. И достраивался уже во время той войны. О том свидетельствовала неоднородная отделка фасада, явно вынужденная из-за ощутимого недостатка средств. Наблюдается любопытный и скорбный для автора здания факт: почти повсеместный натуральный камень и облицовочный кирпич кое-где заменён обыкновенной штукатуркой, подкрашенной под цвет гранита. Жаль, конечно. Да и штукатурка вместо гранита местами там-сям осыпалась, обнажая кирпич обыкновенный. Такое зрелище показывалось и аккурат под одним из тех трёх бывших замечательных особых окон, неизменно испускающих чудесную ауру, за которым девочка всю жизнь махала рукой уходящему папе. Теперь, когда вдруг привычная эта ценность начисто иссякла, то уже тёмно-серая дешёвая штукатурка, заменившая дорогой гранит, почти насмешливо подчёркивала нарочно приниженную особенность известных нам трёх окон. Там очевидно произошла подлая замена чего-то весьма дорогого на что-то сподручное. Более того, в сравнении с иным скопищем ячеек, тесно и стройно, даже изысканно очерченных по вертикали и горизонтали, от них исходило само ничего.

Странная, если не сказать, страшная перемена произошла в облике здания позднего модерна.

Шаги девочки застопорились. Никогда раньше не останавливала её подобная внезапная растерянность. И в дом девочка не вошла.

«Ладно, погуляю немного,– подумала она. – Одна погуляю. Может, что и переменится опять».

часть третья

КОНЕЦ

Глава 35. Она

Папа девочки легонько погладил шершавую поверхность углового дивана с обивкой сдержанных тонов, хлопнул по ней пару раз и туда же улёгся, уткнув затылок в ладони, сцепленные пальцами, и заострив локти по обе стороны от головы. Плотно сомкнутые уста свидетельствовали о намерении помалкивать. Вскоре он непроницаемо сомкнул и веки, полагая бездействовать никчёмному зрению. Остальные органы чувств у него, по-видимому, отключились ещё до того. Потрясение, всё-таки.

А приходящее потрясение порой внезапно повергает человека в сон. Такое нам известно, хотя бы по факту воздействия неистовой музыки Вагнера на Касьяна Иннокентьевича подобным образом. Вот папа и на этот раз, приняв удар окружающей среды, вдруг забылся и задремал.

Выставка уже закрывалась, а он не знал, куда увозить или где оставлять замечательные полотна, «изображения». «Да пусть останутся тут висеть», – подумал и ушёл.

Так промелькнул один из отрывков сна.

Он снова явился в выставочный зал, и некоторых картин не досчитался. А потом стал вспоминать: «случались ведь пропажи и еще раньше». Тут перед взором его памяти появились иные прежние живописные произведения, куда-то исчезнувшие, уже почти до конца позабытые, но ещё не покинутые потаённой любовью, упрятанной где-то глубоко-глубоко, значительно глубже пространства, где обитает память.

Сон оборвался, и возник следующий отрывок.

Кладовка, похожая на кулисную нишу за сценой театра, узкая, но с очень высоким потолком, а в ней стопки его полотен: совсем давнишних. Он откладывает их на удобное для обозрения место, одну за другой, разглядывает, откинув спину, и про себя отмечает скрытую там ценность выдающейся величины. Затем взгляд переключается на картину, освободившуюся от ранее приставленных к ней иных полотен, – очень высокую, под самый потолок. Понятно, почему здесь такая странная кладовка, думает он, запрокидывая голову. Картина, будь она совершенно насквозь им созданная, но ничуть ему незнакомая.

И снова обрыв сновидения.

Художник, не открывая глаз, просыпается и понимает, что ни одно из тех виденных им будто бы собственноручных замечательных произведений – в натуре не существует. А, проснувшись окончательно, вспоминает, что подобные сны у него нередки. Несуществующие, но горячо любимые создания, они являются во сне потрясающе правдоподобно. Из одного сна в другой переходят одни и те же замечательные творения, а порой появляются новые. Картины во сне – ни капельки не похожи на те, которые он произвёл наяву. Совсем другие. И чрезвычайно для него ценные. Сны заканчиваются, и полотна улетучиваются вон из бытия. А взять, да перевести их из сна в явь, то есть, попросту написать как бы действительные копии, – никогда такого намерения не приходило. И как это делать? Заснуть, подглядеть её во сне, затем проснуться, начать писать, затем снова уснуть, подглядеть, проснуться, продолжить… и так далее?