Девочка и Дорифор

Впрочем, вот и появился ответ на вопрос о назойливых знаках в виде подсказок. Ну, когда терялись дорогие для данного момента вещи нетронутой жены. Те знаки, они ведь легко прочитываются. Просто, она, якобы абсолютная жена, была обыкновенной растяпой. Растеряшкой. Терять – её удел. Предназначение. Профессия. Может быть, даже – талант. И главное, что она потеряла, это – нашего теперешнего Даля. Нам очевидна центральная потеря в сценарии её жизни. Ясно заметили мы основной мотив. И вместе с Далем – она утратила вообще всё. Мы так думаем. Всё, – вот настоящая потеря. Немало, господа. О том и свидетельствовали знаки, обёрнутые в досадные случайности. Для тонкого ума и глубокого чувства – это несомненно. Не из-за присутствия Касьяна были потери, а вместе с ним, в совокупности. Они – сопровождение главной потери. Обертоны. Такова и жертва.

Неосознанная.

Простите, мы частично отвлеклись на неуместную самодеятельность.

Что же наш рассказчик ответил на вопрос «если бы»?

Её что-то спасало. От Касьяна что-то спасало. По-видимому, тут предполагалась неотвратимая беда, похуже, чем от притягательного «хамяка». Если суждена беда, то пусть станет поменьше. Она от Касьяна спаслась крепкой стеной безответности. Что-то, её спасшее – сама безответность. Впрочем, о какой ответности вообще мы говорим? Он ведь профессионально подавлял в себе любой позыв, могущий выдать особый на неё взгляд, он нисколечко не пытался разрушать стену разъединения. Правда, готов был перескочить через неё. Без уверенности. И он, в общем-то, не тот, кто давно и неизменно ждётся возле тайной калитки в той стене. Возможно ль отвечать на призывный вопль, коль тот не слышен? Но то-то и оно, что, по существу, ответность – не дожидается вопросов.

– Хм. Искал в ней спасение себя, а в результате она спаслась от меня, – этой фразой, не предназначенной для чужого слуха, Даль почти закончил повесть.

– Простите, – мы с пониманием и вкрадчиво спрашиваем у Касьяна Иннокентьевича. Мы прониклись к нему. Нам стало жаль рассказчика до крайней взволнованности. Задаём ему тревожащий нас вопрос. – Простите. А вдруг наоборот. Вдруг, это она, пусть неосознанно, однако спасла вас обоих. И ещё кого-нибудь. Нельзя же не предположить, что вдруг, получись у неё длительная совместная жизнь будь с вами (это в случае невероятного обрушения стены безответности), будь с “хамяком”, будь с тем неизвестным человеком (ожидаемым ею возле тайной калитки в той же стене), в любом случае могла бы произойти несусветная трагедия. Мы же не знаем, во что способно обернуться любое событие. К тому же, бесконечность, тем более, многомерная, знаете, с ней шутки плохи.

– Ну! – художник Даль расправил руки, махнул ими от себя и снова прошёл по комнате, но на сей раз примериваясь, куда-нибудь присесть. – Нетушки. Факт состоялся. Мы живы. И каждый на своём месте. Закон, любой закон обратной силы не имеет. А она несчастна, слово-то вышло банальное, ну, по крайней мере, судьба её отравлена горестью. Тоже состоявшийся факт, – он присел на нижнюю ступеньку стремянки, стоящей тут, очевидно, для недавней кражи неразгаданных образов. – Я только допустил, что вероятно, со мной пришло бы ей уныния куда больше. Впрочем, пусть меньше. Разницы нет. Главное, радость-то отсутствует. Значит, желанной радости не стало бы при любом раскладе событий. Закон обратной силы не имеет. Главное, главное. Что главное? А то, что любые события на земле-матушке случаются с одной единственной целью. Для того они случаются, чтобы определить: в каком сердце и когда возникнет либо ощущение радости, либо отравление горем. Готово. И больше ни для чего эти события не нужны. Будь они почти незаметными, будь – вселенского масштаба. Ни для чего не нужны они, кроме этих двух фундаментальных ощущений. Радости и горя. Вот вам главное.

Мы вроде бы охотно согласились, приняли ясную как день, мысль художника. Но вопросник наш не оскудевает, а наоборот, полнится.

– Вы определили главное, – говорим мы, – и вы назвали два ощущения, радость и горе, пронизывающие сердце человеческое и делающие человека именно таковым, каков он есть. Но ведь есть ещё третье.

Мы создали паузу, не уточняя предполагаемое дополнение. Касьян Иннокентьевич, по-видимому, мгновенно понял, поэтому пауза оказалась ничтожно малой.

– То, о чём вы говорите, – промолвил он, глубоко задумываясь, – не третье. Первое. Вообще превыше самого главного. Не подлежит ни нашему, ни вашему суждению, а уж тем более, попытке объяснить.

– Тайна, которая исключительно явная? – спросили мы, чтобы высказать понятливость. – Это ведь ваши слова.

Художник, по-видимому, тоже проявил понятливость, поэтому промолчал. А в нашей памяти ясно промелькнуло восклицание дочки: «папа, ведь о том твои картины сами говорят».

Даль поднялся со ступеньки, отряхивая рукой невидимые пылинки с одежды. Продолжительно отряхивал. Сверху, снизу, с боков.

– Хм, ха, – посмеялся он, – а есть неплохой компенсатор. Во сне. По закону холостого броска бумеранга. И тот обратной силы тоже не имеет.