Девочка и Дорифор

Поле невостребованности – это область возделывания чужих судеб. Особенно, судеб наиболее ценных для него людей. Думаем, нам дозволено не только это предположить, но и почти утвердить. Наше предположение о ценности, кажется, и не без недоумения касается ещё и давнишнего злополучного постороннего человека. Того, кто называл себя «хамяком». Потому что, если б тот человек не оказался в представлении Даля ценным, то уже в нашем повествовании нашлось бы небольшое окошко для рассказа о злоключениях не хомяка, но хамяка, и о не самой красивой кончине, ему предназначенной по всей очевидности производимых им событий. Нашлось бы. Почему нет? Да прямо сейчас. И, может быть, даже наш учёный Луговинов как раз проходил бы мимо того места, где разыгралась трагедия, и почувствовал бы мёртвое в качестве известного холодка в известном пространстве. Но нет. Нет, потому что наш художник решительно не востребован в возделывании чужих судеб, особенно судеб наиболее ценных для него людей. Пусть даже очень и очень ему насадивших. На то у него есть особый ангел-хранитель. Помните – он предположил обязательно тяжёлую судьбу любимой женщины, если бы та стала его женой по жизни?

Впрочем, порой в возделанную почву жизненных пространств тех или иных людей вонзается и его плуг. Ну, лопата. Совок. Мимолётное прикосновение. Для него даже незаметное. И вообще чисто случайное. Не по воле. Иногда. Разок или другой. Виноват он в том или не виноват, судить почти невозможно. Обстоятельства? Конечно. Ведь не он сам подкидывал на постоянно избираемый им путь известные нам из предыдущего повествования совершенно неприятные для него встречи. Не сам.

И, наконец, о главном. Следуя по пути передвижения мысли, мы познали кое-что. Познали ту суть, которая до недавней поры, до странного и сверхнахального грабежа покоилась в квартире Даля. И ещё – в альбоме приятеля. Познали мы – образотворные будто бы картины и будто бы не знаем что. Нам кажется, что поняли мы тайну происхождения образов в них. Жжение у нас особенное в груди. Поняли, но, – не разгадали. Или, подобно их автору, ни с того ни с сего, наложили гнёт на внезапное пламенное открытие без всякого на то принуждения с чьей-либо стороны. Как на плазменный реактор. Только пусть наше открытие сразу окажется под надёжным покрывалом осторожности. До времени. Оставим его. И удалимся.

Тихо приходит девочка. Она, то ли боится чего, то ли стесняется. Девочка протискивается в полуоткрытую дверь и застаёт папу и маму в настоящей машине времени, в том же давнишнем облике, обыкновенным для неё в раннем детстве. Они, стоя у среднего окна под незаметно растущим грейпфрутовым деревом, хранят взаимопроникаемое молчание и любуются друг другом почти в упор, обмотавшись единым полотном. А девочка тоже тихо стоит и любуется ими издалека. Пустоту комнаты она пропустила вниманием, занятым восхитительным зрелищем. Не заметила великой пропажи. Не увидела пустоты ещё и потому, что комната успела наполниться другим содержанием, подобным всему здесь вот-вот куда-то пропавшему. «На недолгое время сюда явились погостить отблески света иного. Помещение ими согревалось и не торопилось остывать», – мы, кажется, однажды слышали это, слово в слово. То было в начале повести Касьяна Иннокентьевича.

– Ох-ох-ох, – промолвила девочка и прошла на кухню, где в раскрытом эркере зияло обнажённое окно с видом на двор-колодец, а над ним висели на карнизе праздные колечки для портьеры. Она отворила холодильник, затем и морозильник. Достала брикет мороженого. Черничного. – А знаете что! – крикнула она оттуда, – давайте мороженого поедим. В Мюнхене такого, небось, нет.

Глава 37. Пустота

Художник, почти неотлучно живя-поживая в особом каком-то мировом пространстве, которое он творит и преобразовывает, способен порой от него отслаиваться. Чтобы поглядеть со стороны да подивиться хранёнными в нём такими-сякими особенностями. В том, возможно, и есть его основная художественная сила, – здраво оценить всё им произведённое, да осознанно прибавить к нему ещё чуток таланту, а заодно и всякой свежести.

Неизвестный художник Фаты Морганы отслоился от родной тьмы, предпосланной ему в дар от неиссякаемых щедрот его заказчика и наставника, а также покровителя. Он подсел в «Saab» учёного Луговинова с краю заднего сиденья и распорядился:

– Антон Вельяминович, поезжайте.

Луговинов ничего не переспросил, и лёгким движением руки и ноги повелел машине медленно стронуться с места. Далее, обретая уверенность, Антон Вельяминович вывел машину из города, и та помчалась по трассе «Скандинавия». Там, где шоссе «чиркает» котловину с глубоководным Изумрудным озером, он резко притормозил. Автомобиль съехал на обочину и остановился. Учёный без подсказки вышел из машины, пересёк шоссе и скрылся за противоположной обочиной. В окружении небольшой землистой площадки меж стройных стволов сосен он присел на одинокий розовый камень. Гость появился сбоку и эдак винтообразно обнял ствол сосны, фиолетово-карий с серебристо-зелёным налётом лишайника.