Девочка и Дорифор

Папины картины оставались непочатыми. По-прежнему одеты они в роскошные рамы. На полу. Прислонены к стенам парами, лицом к лицу. Девочка, предвкушая заново поглядеть на родные для неё изображения, разняла одну из этих пар и выставила оба полотна, лицами на себя. Внезапный вид сплошной черноты попросту и обыкновенно поверг её в испуг. Она аж до предела поджала губы внутрь. И подспудно в ней возникло и разом выросло ощущение, будто произошло вынужденное проникновение в какую-то чужую тайну. Однако ничего понятного ей не открывалось в той природе потаенности, невесть кем преподанной. Слишком здесь чужое что-то. Исключительно постороннее. А оно только на то и способно, чтоб ошарашить, поразить ум человека и отравить его сердце. Оттого испуг развился в чисто физическое состояние жара. Она сообщила картинам прежнее положение и, вся пылая, шагнула к другой связке. Боязливо оттянув на себя подрамник, увидела на обеих картинах ту же черноту. И снова губы внутрь, и – очередная волна жара, сменяющаяся холодом. «Ну, ну, хотя бы где-нибудь сохранились прежние изображения, всю жизнь глядевшие на меня со стен»! – Она кинулась уже спешно отгибать остальные створки подрамников, одни за другими. И, скованно стоящие лицом к лицу холсты, будто подчиняясь лишь им известному сговору, явили одну и ту же глухую и тяжёлую непроницаемость. Тяжесть царствовала повсюду. И, явленное нежданным порывом ощущение чужой тайны, столь же сквозило беспроглядностью внутри сознания девочки. Оно продолжало в ней разгораться и разрастаться. Одновременно девочка самыми отдалёнными краями нового ощущения постигала… ну, язык, что ли, новое средство общения умов, пока неуловимое. То был язык ничем и ничуть не приоткрываемой скрытости, куда она попалась не по своей воле. Картины, что ли, переговаривались на том языке? Где-то, вдалеке от сознания, более осязался, чем слышался исходящий от них некий шёпот, доносивший до содрогающегося от жара и холода тела – скорее потерянный, чем снисканный смысл произошедших метаморфоз на холстах. Но он касался только её обнажённых чувств, ничуть не пробиваясь в укутанный рассудок.

Вернулась мама и, мельком взглянув на неподвижную фигуру девочки, собрала в один маленький чемодан кой-какие привезённые ею вещички, бессистемно рассеянные по квартире. Потом принялась выбирать отовсюду вещи для дочки, по её мнению, самые необходимые, и нервно сложила их в другой чемодан, побольше.

– Так, – сказала женщина, застегнув этот второй чемодан, и сфокусировала продолжительный взгляд на бесконечности где-то сбоку и чуть-чуть вверху. – А теперь, милочка, поедем в Мюнхен. Поездом. Будет пересадка в Варшаве, но ничего, погуляем.

– Нет, мамочка, я останусь, – девочка проговорила на прерывистом вдохе. Затем выдохнула, и на остатке выдоха сказала полушёпотом: – я здесь поживу, по бессрочной визе, мне разрешили, – она стояла к матери спиной, не обнаруживая для внешнего наблюдателя особого состояния разгорячённого лица, а за ним, и трепета души.

– Здесь, в этой квартире? – мамин голос прозвучал с оттенками наигранной небрежности, а взгляд воротился из бесконечности к ближнему окружению. Странная интонация дочери её не удивила. Ведь происходит прощание.

– Угу. В ней, – девочка опять глубоко вздохнула, но поровнее, – в этой замечательной комнате с тремя замечательными окнами.

– И с картинами наизнанку?

– Угу. Изнанка бывает иногда интереснее потерянного лица.

– Хм. Одна собираешься жить?

– Угу. Нет. Не одна. С ожиданиями.

– Будешь ждать возвращения отца?

– Угу. Буду.

– Ты думаешь, он вернётся?

– Вернётся. Я знаю. Это очень трудно. Такого даже не бывает. Поэтому как раз и вернётся. Он подоспеет, когда уже никто и надеяться не будет, и расчистит картины, – девочка вдохновилась уверенностью, и голос её обрёл твёрдость.

– А, их, оказывается, надо ещё и расчищать. От чего?

– От копоти жертвенного всесожжения.

– Эка! Ты уже становишься мастером аллегории, – мама не стала допытываться о глубоком смысле услышанного из уст дочери, но поддалась её тону. – Он сам поработает? – спросила она с деланной таинственностью.

– Ему помогут.

– Кто?

– Кого попросит.

– Уф. Насколько мне помнится, он никогда ни у кого ничего не просил. Даже у меня.

– Значит, время не поспело. А когда взойдёт оно, время, тогда и случится должное.

– Да, отец прав. Мудрёно ты выражаешься.

Девочка выразительно промолчала и уселась на подоконнике, лицом в упор к стеклу одного из уникальных и замечательных окон.

– Ладно. Прощай, – сказала мама, подойдя к дочери и целуя её в макушку со стороны затылка, – прощай.

– Ладно, – подтвердила девочка, – папино любимое слово.

– Ты думаешь, мне легко уезжать, – мама погладила голову дочери и быстро заложила руки за спину, заострив плечи. Теперь от наигранности ничего не осталось. Её голос не скрывал светлой печали.

– Я ничего не думаю. Помню я твоё откровение. И ещё я видела тебя с папой в день твоего приезда, вернее, вечер. Будто вы только что свиделись вообще, и влюбились с одного взгляда. На необитаемом острове.

– Ты знаешь о необитаемом острове?