Девочка и Дорифор

– Ах да, – подал голос Касьян. Он опомнился, отбросив хобот пылесоса, а затем приподнял телескопическую приставку. Решил спасти тётю Любу и перевести атаку на Дорифора, а заодно и поддержать предыдущую идею дочери. – Почему бы и тебе не поиграть чувствами, но… – он сделал паузу, – но, используя музыкальный инструмент, – он остро уставился на древнего приятеля, будто собирался тут же запечатлеть его на холсте, – это я знаю, ты точно умеешь. Тебя любой инструмент слушается. Пианино у нас вроде от самого Якова Беккера, но немножко расстроено. Давай, Дорик, не валяй дурака, гляди-ка, и слушателей поприбавилось, – сказал и обратился теперь к новой, но довольно частой гостье и сподвижнице по живописному цеху. – Садись, Люба куда-нибудь, где найдёшь место; а пока наш главный насмешник немного поломается, я пылесос починю, – он пошевелил вилкой в розетке, но пылесос молчал. – Что-то не фурычит. Наверное, тоже решил поломаться за компанию с Дориком. Это тебе не веник, воспетый великим писателем золотого века, и метущий по воле подвернувшегося ему хозяина. Или сие чудо технического прогресса расстроилось, из солидарности с господином Беккером?

Тётя Люба попыталась мимикой подсказать Касьяну, мол, готова помочь в уборке слегка запущенного жилища, даже припустить чуток дизайнерского профессионализма, но тот остановил её мысль жестом руки: вытянул вперёд с перпендикулярной ладонью.

Дорик, тем временем действительно поломался, то есть, угловато поводил плечами, и подошёл к немножко расстроенному инструменту. Стоя наиграл мелодию из «Лесного царя» одной рукой. Парочка звуков подтвердила правоту Касьяна. Они произвелись, будто из переигранного пианино американского «салуна» дикого запада.

– Да ты сядь. Отдыхай.

Тот сел, но руки опустил не на клавиатуру, а на колени. А взгляд прошёлся по картинам Даля, почти не останавливаясь ни на одной из них. Его намерение состояло всего-навсего в том, чтобы удостоверить их исключительную образотворность.

– Да. Ты действительно проницательный… – он прищурился, – не помешало бы одеть их в рамы, – постановил он.

– Кого? – Касьян собирался с мыслями, вспоминал, в каких краях у него лежит отвёртка.

– Работы твои.

– Действительно, – сказала тётя Люба, – надо бы.

– А твои картины разве в рамах, – художник переметнул вопрос приятельнице и коллеге?

– Ну, сравнил. Если мои картины одеть в рамы, то от них ничего не останется. А твои – наоборот, обретут значимость.

– Нет, – художник тоже прошёлся взглядом по обсуждаемым произведениям, – рамы ограничивают, вернее, заканчивают, подчёркивают линии границ. А я никогда не хотел быть ни ограниченным, ни законченным, – он посмеялся, но не столь взрывно, как давеча, а ровненько.

Дорифор повторно обошёл взглядом ни чем не ограниченное искусство человека, по-видимому, также не терпящего границ вокруг собственной жизни, и спорить насчёт рам не стал. Зато ещё раз с удовлетворением засвидетельствовал чрезвычайную проницательность автора и образотворность его произведений. Мысленно.

– Да, – протянул он, закончив про себя ожидаемое подтверждение недавних рассуждений о чудесности далевских трудов. – Да.

А потом вновь воротился к другому виду искусства.

– Музыка, должно быть, действительно предельно лучший отдых на свете, – в голосе гостя прозвучала интонация, насыщенная годами устоявшейся уверенностью. – Не надо напрягать в себе ни одного мускула, ни одной мысли. Ничего лучшего человечеством пока не придумано.

– Прямо-таки сразу и отдых? А разве она – не работа? Ага, я понимаю, это когда она та, которая сменяет какую-нибудь другую работу? – Девочка не успела отойти в сторону кухни, и потому ей удалось обнаружить, по её мнению, заметную долю противоречивости в уверенном высказывании папиного приятеля. – А если не сменяет? Если она вообще единственная, особенно та, предварительная, та, которая бывает перед выступлением, то есть, когда учишься играть. Нет уж, настоящая работа, причём каторжная. Для пианиста, конечно, а не для слушателя. – Девочка, по-видимому, увлеклась какими-то воспоминаниями вперемежку с размышлениями.

– Папа, ведь каторжная работа у пианиста? – она решила поискать поддержки у безукоризненного авторитета. – Особенно в детстве. Это я помню.

– Ну, помнишь, – усомнился папа, – то было давно. Ещё мама не уезжала. А плохое не запоминается. Кстати, с тех пор пианино и не настраивали.

– Хм, порой и не поймёшь, где работа, а где отдых, – усомнился никому не известный пианист, – не порой, частенько, а честно сказать, всегда, – и обеими руками выдал каскад аккордов в джазовой манере.

– Здорово, – произнесла девочка восторженно. – Ух, как здорово.

– Ещё бы, – Касьян Иннокентьевич вроде бы вспомнил что-то важное, – он ведь в давнюю бытность играл в джазе. На контрабасе.

– Да ну? – Девочка пришла ещё в больший восторг, но затем вяло покачала головой, – контрабас не слишком сольный инструмент.

– Не слишком сольный, это верно, – сказал папа с задумчивостью. – Но, пожалуй, без него нет главного.

– Главного?

– Да. Вот, например, что главное в поэзии?

– Талант.