Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

В госпитальном блоке лежали другие девушки, которые болели, как я, и среди них я нашла трех сестер из Венгрии, которые приходились друг другу кузинами. Первую звали Пири, вторую – Ирен Федер, а имя третьей я не запомнила. Мы сразу подружились, но перестали разговаривать между собой на идише, потому что узнали, что недавно в госпиталь прорвались польские партизаны и перестреляли всех евреев, просто из национальной ненависти. Я провела в госпитале около недели. Лихорадка у меня спала, и я начала подниматься с постели, но все еще была слаба и мои ноги подкашивались. В блоке меня окружали больные; все ужасно себя чувствовали, многие плакали. В отдалении мы слышали взрывы и выстрелы; было ясно, что русский фронт уже совсем близко.

В четверг, 18 января 1945 года, оставшиеся в Аушвице немецкие офицеры и солдаты начали спешно эвакуировать лагерь. В это время там находилось около 58 тысяч заключенных, и поступил приказ гнать нас в Германию пешком. В тот четверг нас всех подняли с кроватей, и больных и выздоравливающих, и сказали выходить на улицу: мы отправляемся в Германию.

Мужчины принесли одеяла, которые выглядели сравнительно чистыми и новыми – очевидно, их взяли с военных складов. Одна женщина взобралась на каменное ограждение вокруг очага в центре блока и закричала:

– Внимание, пожалуйста! Рвите одеяла на части, оборачивайте ими ноги вместо обуви, мы скоро отправляемся!

Мне дали одеяло и тоже велели выходить. Я вышла на улицу, завернувшись в одеяло, и огляделась по сторонам. Все вокруг было покрыто снегом. Было очень холодно; ледяной ветер обжигал мне лицо. Нас выстроили в длинную колонну по пятеро. Я надела деревянные сабо, но понимала, что не пройду в них и пяти шагов по снегу, не поскользнувшись. Я не представляла, как сделать обувь из одеяла, как предлагала та женщина. У меня не было ножниц, а порвать одеяло руками я не могла. Я стояла в строю и глядела по сторонам, гадая, что делать дальше.

Я посмотрела в сторону входа в госпитальный блок, Блок 22, и увидела, как девушка вышла из строя и пробежала ко входу, чтобы вернуться внутрь. Женщина-солдат в форме, кажется, украинка, стояла там; она сильно ударила девушку, повалив ее в снег, а потом приказала возвращаться в строй. Всхлипывая, бедняжка встала обратно в колонну.

Мы продолжали стоять и ждать; было так холодно, что я забыла, как недавно девушку ударили за попытку вернуться в блок. Я вышла из строя и, с одеялом на голове, поспешила ко входу. Мне невероятно повезло: в этот момент украинка отвернулась и не заметила меня.

Когда я вошла в блок, женщина по имени Юлан бросилась ко мне. Она сказала, что сама еврейка и замужем за неевреем. Юлан спросила меня:

– Что ты здесь делаешь? Не стой на пороге. Быстро ложись!

– Я вернулась за одеялом, которое лежит у меня на кровати, чтобы не замерзнуть по дороге в Германию, – ответила я.

Юлан с жалостью поглядела на меня и сказала:

– В таком состоянии тебе ни за что не добраться ни до какой Германии. Скорей спрячься в угол, натяни одеяло на голову и лежи тихо.

Я сделала, как она велела. Я забилась в угол на дальних нарах, накрылась одеялом с головой и заснула. Я спала долго, и никто меня не будил.

Проснулась я в панике. Все мое тело намокло от пота, я снова горела в лихорадке. Я дрожала и не понимала, где нахожусь. В блоке было тихо, лишь изредка с других коек доносились стоны. Некоторые нары были завалены мертвыми телами. Постепенно другие девушки – которые тоже прятались, как я, – начали выбираться из своих укрытий, и я обнаружила среди них Пири, Ирен и их кузину. Они все это время пролежали на койке, не в силах подняться.

Я сообразила, что сейчас вечер четверга. Я выглянула в окно. На улице было темно и пусто – ни одной живой души. Оказалось, что марш в Германию, который впоследствии получил название «Марш смерти», ушел без нас. Совсем немного заключенных, около восьми тысяч, остались в Аушвице.

Я была очень голодна и мечтала выпить чашку чаю, но не было никого, кто принес бы нам еды или питья. У меня снова началась лихорадка, и я, чувствуя себя совсем больной, провалилась в сон.

В ту ночь мы слышали взрывы в непосредственной близости, как будто оказались посреди поля боя. В окна нам были видны вспышки огня, и мы боялись, что Аушвиц разбомбят вместе со всеми, кто остался в лагере.

Пятница прошла в тумане, без еды и воды. Когда начался Шаббат, Ирен сказала, что на этот раз мы не будем зажигать свечи, чтобы никто не понял, что мы еврейки. Я не понимала, о чем она говорит. До этого момента я ни разу не видела, чтобы в Аушвице зажигали свечи на Шаббат. Но оказалось, что некоторым женщинам при определенных обстоятельствах это удавалось.

Утром Шаббата моя лихорадка улеглась, но я была так слаба, что едва могла встать. Я постоянно дрожала. На полу в блоке я нашла брошенную кем-то одежду и пару ботинок, но, едва подобрав их, сразу рухнула на койку. Постепенно мне стало ясно, что если бы я пошла с тем маршем, то не пережила бы и первого километра.