Девушка А

Я взяла сюда свой самый строгий деловой костюм: пиджак аспидного цвета и зауженные прямые брюки. Эви со своей кровати наблюдала, как я одеваюсь. Ее улыбка становилась шире.

– Глядя на тебя, можно подумать, что ты собралась перевернуть мир.

Все документы хранились у меня в аккуратном кожаном конверте, который я взяла на работе. Проверила, все ли на месте, и засунула его себе под руку.

– Твои родители могут тобой гордиться, – добавила Эви, и я поцеловала ее в лоб. – Но, говоря по правде, я сама тобой горжусь. Это считается?

– Да, – ответила я. – Это даже лучше.

* * *

Потолок на Мур Вудс-роуд был таким же белым. Под ним мы с Эви коротали месяцы. Сначала я отмечала даты в своем дневнике, но через какое-то время пропустила вторник, затем выходные. Записи – все одинаково банальные – ничего не давали. Различить, что в какой день я писала, не представлялось возможным. Случилось ли это два дня назад или три?

Мы погружались в топь времени.

Наши занятия стали беспорядочными. Мы начали изучать Содом и Гоморру, особое внимание уделяя греху мужеложества и его прогрессирующему распространению в современном мире. («Мужчины Содома у наших ворот», – произнес Отец с такой убежденностью, что я выглянула из кухонного окна, ожидая увидеть толпу этих мужчин.) О том факте, что Лот предлагал отдать толпе своих дочерей, Отцу сказать было особо нечего.

– Он жертвовал ими, дабы защитить Ангелов^[43], – только и заявил он. И сразу же после этого перешел к гибели жены Лота, с которой известная метаморфоза произошла оттого, что она оглянулась.

– Зачем она оглянулась? – спросил Отец.

Я вспомнила об Орфее, который тоже оглянулся – на самой границе подземного царства.

– От беспокойства? – предположила я.

– От тоски, – ответил Отец.

В последнее время тоска по прошлому стала одним из самых страшных наших грехов.

Мне уже казалось невозможным, что Кара и Энни по-прежнему встречаются за спортивным залом в обеденный перерыв. Что в классах за выходящими в школьный коридор закрытыми дверями по-прежнему дают знания. Что все так же звенят звонки. За пределами Мур Вудс-роуд я могла представить себе отношения, открывающие мир секса, вождение автомобиля, экзамены. Даже любовь. Тот мир стремительно несся вперед, тогда как наш, где мы сидели за кухонным столом, замер, и в нем мы оставались вечными детьми. Это одна из немногих мыслей, от которых мне до сих пор хотелось плакать; не желая превращаться в соляной столп, я очень старалась думать об этом поменьше.

Физические упражнения Отец свел к минимуму. Наше пребывание вне дома сопрягалось с неизбежным риском; кроме того, нам не следовало расходовать энергию попусту. Этому решению Отца способствовал один случай. Как-то днем Далила, бегая по саду, внезапно остановилась посередине и посмотрела на Отца, который наблюдал за нами, стоя у двери в кухню. Она шевельнула губами, как будто хотела что-то сказать. Немое облачко пара вырвалось у нее изо рта и поднялось над головой. Сверкнув белка́ми, ее глаза закатились, и она грохнулась оземь. В этом была вся Далила – упала в обморок, совсем как в книжках.

Отец положил ее на кухонный стол, словно какое-то праздничное блюдо. Гэбриел взял ее за руку. Мать намочила под краном засаленное кухонное полотенце и протерла ей лоб. Где-то наверху плакал Дэниел. Далила закашляла и скорчилась. Глаза ее еще слезились от холода, и, потянувшись к Отцу, она уронила несколько слезинок.

– Папочка, – прошептала она. – Я так есть хочу.

Он нетерпеливо отошел от нее и открыл было рот – хотел отправить нас обратно в сад, но внезапно остановился. Мать смотрела на него через стол, поверх дочери, лежавшей между ними, и этот взгляд, и все ее лицо говорили ему о чем-то. Он взял Далилу за руку. Кажется, в лице Матери он прочитал то, что пробрало его до нутра.

В тот вечер и на следующий тоже Далилу накормили как следует. Она смотрела на меня поверх тарелки, скользя вилкой по губам. Улыбалась, но так, чтобы этого нельзя было заметить. Ее не привязали на ночь, и она свободно бродила между комнатами. К нам Далила заглянула уже поздним вечером. Свет из коридора явил ей мой запятнанный матрас и Эви, пытающуюся укрыться от слепящего сияния, – у моей груди. Далила встала на пороге, свет падал на нее только сзади, поэтому разглядеть выражение ее лица я не смогла.

– Что? – спросила я.

Она постояла минуту, другую.

– Далила?

– Спокойной ночи, Лекс, – произнесла она и оставила нас одних в темноте.

И снова наша комната. Отец раздобыл кровать для Эви, но она часто выскальзывала по ночам из пут и пробиралась через Территорию. Матрас слегка проседал – совсем чуть-чуть, – как будто на него опустился призрак. Обычно я просыпалась, чтобы принять ее в свои объятия, но иногда она заставала меня во сне, и наши тела радостно сплетались в ночи.