Девушка по имени Йоханан Гелт

Свое пребывание в фиолетовом феминистском крыле анархистского сквота я определенно начала с правой ноги… – вернее, с правой груди. Возможно, это было ошибкой. Насколько я выяснила из предварительного беглого знакомства с предметом, анархисты в принципе не признавали никаких иерархий, настаивая на максимально плоской организации. Ну а плоскость, как известно из школьного курса геометрии, не подразумевает каких-либо всплесков и вертикалей. Если менять имена, то всем – причем только в пределах заранее определенного, крайне ограниченного выбора. Если грудь, то непременно левая, и снова – в обязательном порядке. Индивидуальные различия допускались разве что в порядковом номере, но как раз номера начисто лишены индивидуаль-ности…

В этом смысле стихийный бунт против рекомендованного картонного тэга «Леваягрудьвосемнадцать» грозил обернуться дурными последствиями. Меня вполне могли выкинуть из сквота уже на старте моей анархистской карьеры. С другой стороны, я забралась в этот сумасшедший муравейник не для того, чтобы общаться с малолетними инструкторшами из второго-третьего десятка. Дорога к Дядюшке Со и его бабкам вела через установление контакта с первыми номерами; оставалось надеяться, что моя из ряда вон выходящая самостоятельность поможет привлечь их царственное внимание.

Леваягрудьсемнадцать отвела меня в комнату с шестью кроватями, где мы не застали ни одной груди или вагины.

– Вот, – сказала она, – будешь спать здесь. Кроме тебя, здесь еще три камрадки. Сейчас они на тренировке.

– Что тренируем? – рассеянно осведомилась я.

– Уличный бой, – ответила инструкторша и сделала шаг назад, как будто намереваясь зафитилить мне ногой по уху. – Ты устраивайся, а мне… надо… надо… в общем, пока!

Она махнула рукой и убежала – не иначе как докладывать высокому начальству о залетевшей сюда странной птице. Ох, выгонят… как пить дать выгонят… Я подошла к окну и позвонила Мики. Его голос всегда действует на меня успокаивающе.

– Привет, милый. Я долетела, все в порядке.

– Ну и умница, – сказал он. – У нас с Малышом тоже. Хотя мы по тебе уже скучаем.

– Слушай, Мики. У меня странный вопрос. Тебе какая моя грудь больше нравится?

– Гм… – он помолчал, прежде чем ответить. – А у тебя их что – несколько?

– Ну-у, вообще-то две: левая и правая.

– Гм… – он снова помолчал. – Честно говоря, я их особо не разделяю. Какая под руку попадется, та и хороша. А что?

– Да так, к слову пришлось.

– Ну, если к слову…

Я представила себе его озадаченную физиономию и расхохоталась.

– Ладно, милый, не бери в голову. Расскажи, что у тебя новенького.

– У меня-то?.. – Мики помялся. – Да вот, проверил кое-где кое-что. И, знаешь, работы хоть отбавляй. Нашей с тобой старой доброй работы. Тебе понравится. Возвращайся скорей, будет чем заняться.

Я вздохнула. Вот, пожалуйста: стоит на день оставить человека без присмотра, как он тут же берется за старое. Кошка из дома – мышки в пляс…

– Милый, пожалуйста, – сказала я по возможности мягко, поскольку давить женским авторитетом в таких случаях смерти подобно. – Обещай, что не начнешь ничего, пока я не вернусь. Очень тебя прошу. Обещаешь?

– Обещаю, обещаю… – неохотно проскрипел он. – Ты там еще долго?

– Я только приехала. Дай осмотреться.

– Понятно. Левая.

– Что? – удивилась я. – О чем ты?

– Левая нравится больше.

До меня наконец дошло: он все еще думает о груди. Нехорошо с моей стороны – вот так, на пустом месте, заводить человека. Мне-то ничего, а ему потом горячих мыслей на целый день.

– Ага, ясно, – сказала я. – Что ж, из тебя вышла бы прекрасная анархо-феминистка.

– В каком смысле?

– Секундочку… – я вдруг почувствовала, что на меня смотрят, и обернулась. – Извини, мне надо идти. Бай, позвоню позже.

В дверях, прислонившись к косяку, стояла сухопарая высокая тетка лет пятидесяти. Комплекцией она напоминала бейсбольную биту, если установить ее толстым концом вниз: гладкое, без сучков и задоринок, тело и маленькая, коротко стриженная головка – незначительным утолщением на верхнем конце. Интересно, как долго она здесь и много ли услышала? Впрочем, мы с Мики говорили на иврите…

Встретив мой взгляд, Бита едва заметно кивнула.

– Привет, камрадка. Так значит, это ты Правая… С кем говоришь? С мужем?

Английский, слава тебе, Господи. Вот был бы номер, если бы она тоже оказалась бывшей израильтянкой, как давеча Захава. Я почувствовала ловушку и состроила гримасу отвращения:

– У меня нет того, что ты сказала. И вообще, у нас в Палестине эти существа называются «безвагинопартнерами».

Бита снова кивнула – теперь одобрительно.

– У нас тоже. Институт брака – средство подавления свободы женщин диктатурой патриархального капитализма.

Оторвавшись от косяка, она сделала несколько шагов и села на кровать. Для этого ей пришлось переломиться в двух местах, и я почти удивилась, не услышав деревянного треска. Не иначе как здешние биты изготавливали из особо эластичных досок.

– «Женщин»… – повторила я. – Должна заметить, что в Сиэтле камрадки не используют и это слово. Там говорят «вагинетки».