Девушка по имени Йоханан Гелт

– Ах, если бы это было шуткой… – еще горше вздохнула учительница. – Сами посудите, разве марксизм, большевизм и коммунизм, причинившие миру неисчислимые страдания и уничтожившие десятки миллионов людей, поставлены вне закона? Нет – их свободно преподают в университетах! Тогда не стоит удивляться и появлению «Критической теории». Это ведь современная реинкарнация марксизма, где место классов занимают расы.

щупальцами. Но, по существу, вы правы: надо было бороться, защищать детей. Наверно, это плохое оправдание, но лично мне было тогда не до «Критической теории»: мама умирала, и я не могла думать ни о чем другом.

Я понимающе кивнула:

– А потом в школу прислали Джорджа Флойда-младшего?

– Нет-нет, – запротестовала она. – Проблемы начались значительно раньше. Маккалиф вызвал меня в кабинет и сказал, что закрывает мой факультативный курс по истории Холокоста. Я спросила почему. «Потому что вы, евреи, носитесь со своим Холокостом, как курица, только что выдавившая яйцо из грязной задницы», – сказал он. Я запомнила это буквально, слово в слово. Холокост – и грязная куриная задница… – трудно забыть такой наглядный образ. «Вам мешает мое еврейство?» – спросила я. Он расхохотался: «Не шейте мне антисемитизм. Это ваш второй куриный забег: обвинять всех и вся в антисемитизме. Я не антисемит, а просто не люблю еврейских расистов. А евреи – расисты, как и все белые… Вот, ознакомьтесь: обязательно для исполнения…» – И он швырнул мне через стол методичку, полученную из окружной комиссии.

– С запретом уроков по истории Холокоста?

– Хуже… Начиная с того момента, все белые учителя школы обязывались проводить еженедельный урок покаяния. Предполагалось, что сначала они должны рассказывать школьникам о себе, то есть о своей персональной вине перед черными. В методичке особо отмечалось, что необходимо демонстрировать глубину искреннего раскаянья – желательно со слезами, навзрыд, дабы дети хорошо усвоили наглядный пример, а потом каялись бы сами – один за другим, перед всем классом.

– И вы согласились?

Мисс Маутсон отрицательно помотала головой:

– Нет. Не до такой степени. Я сказала директору, что не чувствую за собой никакой персональной вины. «Глупости! – ответил он. – У вас ведь высшее образование?» Я подтвердила. «И, видимо, высокий ай-кью – коэффициент интеллекта? Какой именно?» Я сказала. Маккалиф ужасно обрадовался, как будто я сама же и подтвердила тяжесть своего преступления: «Вот видите! Вот вам и вина! Вы используете образование и ай-кью для оправдания своего мнимого превосходства над черной расой, чьи показатели вдвое меньше! Разве это не причина для искреннего раскаянья?!»

– Подождите, Голди… – усмехнулась я. – Но ведь это и есть расизм – утверждать, что у черных – низкие показатели интеллекта. Или нет?

– Конечно! – воскликнула она. – Я именно это ему и сказала. Знаете, что он ответил? Что черным не требуется высокий ай-кью, потому что их моральное превосходство не нуждается в оправданиях. Такая вот логика. От нас требовали каяться за образование и интеллект! А тех, кто отказывался, выдавливали из системы. Кто-то уходил сам, устав от постоянных придирок, от намеренно неудобного расписания и других мелких, но раздражающих неприятностей. От кого-то избавлялись угрозами и шантажом. Я держалась до последнего – и не только из-за того, что у меня нет в жизни ничего, кроме школы. Мне не хотелось оставлять детей наедине с этим фашистом. Я думала, что обязана быть с ними. Показывать им, что есть и другие взрослые.

– Он не мог вас просто уволить?

Мисс Маутсон пожала плечами:

– К этому он и стремился. Но уволить учителя без серьезных оснований не так-то легко. Отказ от преподавания «Критической теории» таким основанием пока еще не считается. Даже приславшая Маккалифа окружная комиссия не требовала считать этот курс обязательным. Директор включил фашистские уроки в сетку по собственной инициативе. В общем, ему потребовалось довольно много времени, чтобы убедить учительский профсоюз, что я – исчадие ада. Коллеги стали меня сторониться. Потом их заставили подписать несколько петиций. В конце концов, профсоюз сдался – там тоже боятся прослыть расистами. Насильник в юбке пришел в школу в разгар этой борьбы, и я снова слишком поздно обратила внимание на эту угрозу.

– Но что вы могли сделать, Голди?

– Видимо, ничего не могла. Или могла. Могла стучаться в двери родителей, жаловаться в полицию, стучать по столу в мэрии. Могла, но не сделала. Моя голова снова была занята совсем другими мыслями. Сначала – болезнью мамы, потом – увольнением. И теперь я не могу избавиться от чувства вины. От сознания, что Саманта погибла из-за меня, из-за моего бездействия…

Она спрятала лицо в ладонях.

– Голди… Голди… Вы ни в чем не виноваты…