Дневник школьника уездного города N

Дома меня ждал новый удар. Я только переступил порог, как мама сказала:

– Где ты ходишь? Завтра похороны.

У меня едва не подкосились ноги. «Откуда она знает?» – вспыхнуло в голове. Потом мелькнула еще более жуткая мысль: «Разве от него что-то осталось?» Пол под ногами закачался. Прихожая квартиры угрожающе накренилась. По спине заскользила горячая капля пота. Я изо всех сил, ногтями, вцепился в дверной косяк.

– Какие похороны? – еле выдавил я.

– Зои Алексеевны.

Сначала я почувствовал, как пол обретает устойчивость. Напряжение схлынуло, будто его смыли напором воды из полицейского водомета. Я еще не совсем осознал мамины слова, но понял, что к моей истории они не имеют отношения. Настоящий смысл ее слов доходил до меня постепенно, мучительно медленно, будто продирался сквозь толстый слой бетона.

– Зои… Алексеевны… – тупо повторил я.

– Я тебе еще вчера говорила.

Тут меня накрыло волной ужаса, потому что в первую очередь я почувствовал облегчение, и только во вторую – печаль, грусть, сожаление и все прочее, что сразу должен был ощутить из-за смерти соседки, которая была мне как бабушка, а может и этого не чувствовал – только облегчение, и получалось, что я конченый моральный урод, думающий только бы не спалиться, как в наркотическом угаре сотворил нечто непоправимое…

На какое-то время мир вновь погрузился в темную бездну – дальнейшие несколько часов словно вырезали при монтаже моей жизни, будто они не представляли никакой художественной ценности для зрителя, да и, видимо, для меня самого. В следующей сцене, которая осталась в моей памяти, я сижу перед включенным компьютером с пустым рабочим столом – в правом нижнем углу горят яркие белые цифры: два часа ночи. Не знаю, сколько я так сидел: мне запомнилась только минута, потому что крайний нолик на часах сменила единичка, и свет снова выключили.

Зоя Алексеевна пролежала мертвой в своей квартире несколько дней, прежде чем ее обнаружила моя мать. На звонок в дверь никто не открыл, тогда мама взяла хранящийся у нас запасной ключ, вошла и чуть не упала в обморок от запаха разлагающегося тела. Я это все узнал уже позже, после похорон. У нее остановилось сердце. Рядом лежала пустая баночка из-под таблеток. Но самое жуткое в этой истории то, что ее племянник, Андрей, в котором она души не чаяла, наркоман и опустившийся на дно человек, был у нее в эти несколько дней, но либо не заметил, что она умерла, либо не хотел ничего замечать. Организовывать похороны взялись соседи, в том числе моя мама.

Провожать Зою Алексеевну в последний путь собралось немного народу – человек двадцать, в основном соседи, половина из которых старики. Во время похорон меня преследовало чувство нереальности. Мне-то казалось, что на самом деле я остался дома в кровати и все вокруг мне только мерещится. Причем не снится, а именно мерещится, как иногда бывает, когда засыпаешь после долгой бессонницы и тебя тут же будят. В такие моменты только-только подступивший сон накладывается на реальность, и несколько минут не совсем понятно, что происходит вокруг. Так у меня прошел весь день.

На кладбище мы отправились в двенадцатиместной «газели» – не все старики смогли поехать. Они постояли возле подъезда, когда мы выносили гроб, повздыхали, некоторые вытирали слезы. Тогда и потом, на кладбище, я старался не поднимать головы, чтобы случайно не наткнуться на чужие глаза над медицинскими масками. Гроб тяжело давил на плечо, и с каждым шагом до катафалка он становился все тяжелее. Когда оставалось всего пару шагов, я думал, не выдержу – хребет сломается, гроб рухнет на асфальт, откроется, и Зоя Алексеевна вывалится на землю.

Потом мы ехали на «газели». Катафалк оторвался далеко вперед, а мы как будто его догоняли. Меня посадили у прохода – я пристроил свой взгляд на серой обивке переднего сидения и не сводил его с одной точки. Позади, где-то в хвосте, кто-то тихо сказал:

– Хорошо, хоть сейчас… Скоро город закроют. Похоронить по-человечески не смогли бы…

На мгновение меня охватил гнев: да как они могут сейчас разговаривать?! Но эта вспышка мгновенно погасилась совершенным безразличием.

Открытый гроб поставили возле вырытой ямы в форме ровного прямоугольника. Заговорил священник. Он вроде как приглашал всех «проститься с усопшей», но никто не двинулся с места. Я осторожно заглянул в гроб. Там лежал тот самый бомж… Случайно я поднял глаза на окружающих. Их лица закрывали медицинские маски, у некоторых черные. Мне показалось, они специально – они от меня прячут лица, им противно дышать со мной одним воздухом. Все они осуждающе смотрели на меня. Все они знали, что я сделал, и требовали, чтобы я сознался. Я вновь взглянул на гроб. Бледное лицо Зои Алексеевны, с закрытыми глазами, обращенное к небу, выглядело умиротворенным. И тут я зарыдал.

Все молчали, а я бился в истерике, и теперь уже все действительно смотрели на меня, и кто-то тихо дотронулся до моего плеча и сказал: «Ну ладно-ладно. Чего же так убиваться», – а я не мог остановиться – закрывался руками, и кажется, слезы даже не текли, но из горла раздавался какой-то дикий вопль.