Дневник школьника уездного города N

Не знаю, что это было: страх, жалость к Зое Алексеевне или к себе, вина из-за того, что она всегда относилась ко мне с добротой и лаской, присматривала, когда я оставался дома один, заботилась, когда мать не могла, а я – я вместо того, чтобы по-человечески проститься с ней, погоревать, как все нормальные люди, вижу на ее месте какого-то бомжа, думаю только о нем. «Какого-то бомжа? КАКОГО-ТО? – взрывом прогремело в голове. – Не какого-то, а того самого, которого ты СЖЕГ».

Тут меня снова скосило в черную бездну, и остаток дня огрызками сохранился в памяти. Если бы я проведал ее, как просила мать, я бы увидел, что у нее кончились таблетки, я бы сходил за ними в аптеку – она бы, возможно, осталась жива.

Ночью мне приснился кошмар. По ощущениям в реализме он затмил все предыдущие дни. Мне снилось, будто я пробудился среди ночи, весь в холодном поту, но одновременно с жаром. В окно заглядывал большой лунный диск, и в его свете, хрупком, едва пробивающемся сквозь занавески, за моим столом спиной ко мне кто-то сидел. Я попробовал окрикнуть этого неизвестного, но голосовые связки будто выдрали с мясом – я едва смог прохрипеть что-то неразборчивое. Неизвестный повел плечами, словно стряхивая назойливую муху, и я узнал в нем того самого бомжа. Перед ним в раскрытом ноутбуке мелькала лента Телеграма с моим блогом. Он быстро-быстро стучал по клавишам. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом. Я снова попробовал подать хоть звук. Он лишь усмехнулся, и я понял, что он делал. Меня парализовало от страха, если во сне такое вообще возможно. Бомж методично пост за постом стирал записи из моего блога. «Да он же меня убивает», – подумал я. Тут голос прорезался, и я заорал.

От собственного крика я и проснулся.

1 мая 2020. Пятница

Итак, продолжаю с того места, на котором остановился вчера…

Каникулы кончились, но школы не открылись. Учеба перешла на дистанционный режим. Жизнь перекочевала в онлайн. Учителя не понимали, как преподавать на удаленке. У моих одноклассников к страху перед экзаменами прибавился ужас перед пандемией. Многие писали истеричные посты в Инстаграм или выплескивали в общие чаты свои панические атаки. Мама, как медработник, круглые сутки не вылезала из больницы. Отчим по нескольку раз на день мотался в Ставрополь и обратно, развозя врачей по госпиталям с тяжелобольными пациентами.

Ничего удивительного, что никто не заметил странностей в моем поведении. Мне в каком-то смысле повезло. Пока весь мир как мог выживал в борьбе с пандемией, один глупый подросток пытался совершить противоположное…

Первый шок от случившегося прошел. Мысли более-менее вертелись в голове – я уже мог что-то соображать, поэтому днями напролет я размышлял – что еще оставалось делать в четырех стенах на карантине.

«Это всего лишь бомж», – думал я. – «Он никому не нужен. Его никто не ищет. Ну подумаешь, в мире стало на одного бомжа меньше. Никто этого даже не заметил. Он просто алкаш, который всю жизнь бухал и ничего больше не делал».

После подобных мыслей требовалось пройтись – я заметил, что при ходьбе думается по-другому. Мысли работают как печь старинного паровоза: если не двигаться, то копоть, опускаясь, разъедает глаза, но стоит тронуться с места, и едкий дым от печи уносится прочь – остается только энергия. Из-за карантина ходить пришлось из комнаты в комнату или по кругу в прихожей перед дверью. Последнее вызывало неприятные воспоминания. Прошлое накладывалось на настоящее и мне вновь казалось: все повторяется… Снова и снова – вечно – все повторяется. Я не выдержал – я нарушил карантин.

Жизнь на «окраинном гетто» во время карантина имеет свои преимущества. Я мог беспрепятственно выбираться из дома, узкими дворами и прилегающими к домам огородами пробираться к каналу и оттуда по безлюдному берегу бродить сколько душе угодно от плотины и до степных зон за дачными участками, откуда открывался вид на гору.

Как-то в одну из своих прогулок, дойдя до плотины, я спустился к самой воде Кубани и двинулся по берегу в противоположную от города сторону – к лесу. Я дошел до маленького кладбища времен Великой Отечественной. Три стареньких памятника и два покосившихся креста – все, что от него осталось. Там я сел на влепленную между двумя деревьями скамейку и долго смотрел на тяжелое течение реки. Небольшой ручеек отделялся от основного потока, сворачивал и своим уверенным быстрым течением отделял часть земли в остров. Он, ручеек, делал большой крюк и дальше, метров через пятьсот, на повороте, вновь соединялся с основным руслом. Мимо проплыла коряга – тонкий высохший сук торчал над водой, будто она, утопая, тянула руку, чтобы схватиться за убегающий мимо берег.

«Как я буду смотреть в глаза матери?» – думал я. – «Вот вчера, например, она спросила: “Как дела, сынок”. И я по обыкновению ответил: “Нормально”. Но глаз не поднял. Что же мне теперь до самой смерти ходить с опущенной головой?»