Дни страха, или Пир горой

Когда наступит день и час, когда шаман тунгус принесёт дурман ледяной пустыни и примется колотить в свой бубен, когда отступит паранойя злого дня. В сей блаженный миг безнаказанного отчаяния, посреди варварского пиршества одолевших храм разума дикарей. Одурманенные, безрассудные, окровавленные люди начнут параноидальные танцы по всей планете, и это обозначит преддверие пира.

Они. Огромный, шумный зал с мягкими, удобными креслами из человечьей кожи, заполненный до краёв чинной публикой, поедателями несбыточных надежд слепо верящих. Сверкающие блеском дорогих, фамильных перстней и бриллиантовых колье, лоснящиеся внешним шиком небожители города миллиона башен. Помазанная публика набитая рыбьей требухой, работники месяца на скотобойне мирозданья.

Они герои, спасители, сказочники, потешный люд, всенародно любимые и почитаемые, злыдни внутри, а на людях святы. Аплодисменты перетекают в бурные овации. Красивое действо, крики браво и бис. Представление сыграно, густеет бутафорная кровь, запах гниения заполняет зал, в котором гаснет свет, и загораются голодные, пугающие глаза не человеческой природы. Они голодны, они предвкушают.

Финал, звезда на сцене, снова яркий свет. Бутафорный склеп, лучи зари пластмассового солнца, союз сердец крысиного короля и жабы. Кульминация. Эпичное время, хронология всего изысканного и утончённого, эпоха куртуазных палачей. Смолкает речь, и струны умолкают.

Они рукоплещут трупу, смердящему живому мертвецу, играющему роль пророка, чтобы на сцену после взошел еще один мертвец. Он будет весь в белом с парчой слащавой в глазах, полон близорукостью чистых помыслов и гаденькой сущностью благих намерений.

Одинокое существо из праха слезливо ранимое, ратное на сцене, да потешное в толпе. Блеющий баран с арфой в потных ручонках, потасканный розовощекий ангелочек с дымящей жопой в саже. Его голосок сладок и вкрадчив, он находит отклик в сердце каждого из нас.

Чего томиться временем словесного поноса? Даешь банкет лихой в кресте и молохе. Гонят люд обманутый, в пар кущей райских, пахнущий специями и превращают в человечину освежеванную. Работа адской кухни кипит, они готовят угощения из нас и подают на стол, для публики взыскательной и властной, а крохи и объедки после сиротам дадут, проплатят черти службу в церкви. Прощенье велико и глубоко. Растет как на дрожжах в нас нищета, убогость мысли, чтоб без сомнений ели мы таких же нищих.

Овации нарастают, напоминая фанатичное буйство, ослеплённой, хриплой веры в белом по тексту празднике. Сухие костяшки пальцев и вставные волчьи челюсти, стучат требовательно, как и миллионы лет назад, провокаторы святые и информаторы мученики требуют иконостас от бога, чтоб стричь дивиденды. Лампадка горит в темноте и человек исчезает в поклонах.

Дряхлые старухи до омерзения изувеченные гримом счастья и молодости, морщинистые тушки тел обвислые груди, пудра и песок. Чавкают воздух напомаженными рыбьими губами. Предвкушение, пикантная острота потакания собственным желаниям, страстям.

Не терпится им в собственность заполучить мальчика молодого с трепещущей воробьиною душою. Насладится сполна, а после сожрать, запачкав рожу теплою кровью. Досыта и всласть, мечта становится трапезой. Ты так настойчиво ищешь счастья, готовясь, стать деликатесом мечты. И счастлив тот, кого едят, день ото дня, какая прекрасная жертвенность.

Юные девочки, опороченные пошлой невинностью макияжа, дают представление, разводят ноги в стороны, веселое кабаре и страстный канкан, праздное общество в их празднике все дозволено. Взрослое вожделение перетекает в дорогие подарки. Любовь сифилитика, вываленный праздничный фаллос в отражении зеркал потеет любовь, черствеет душа, но это шоу, тут все лгут за гонорары.

У нас нет матерей, нет отцов, остались только родители. Мы зачаты без больничного осмотра, наше появление пугает своей непорочной чистотой. Мы есть отверженные в своём же мире. Нас от младых ногтей помойка ждет, в лучшем же случае ещё живыми сливают в мясорубку войны. Ты должен Родине, вернее мрази той, что от ее лица вещает. Родится пушечным мясом, жить, как собранный узелок подношения. Мы вопим в темноте, заражаясь надуманными страхами.

Они привьют мечту о сучьей продаже, убедят потерять лицо в отражении зеркала, принудят добровольно стать универсально полезным, чтоб легче было им жевать и превращать в объедки. Вновь новый ты, наслаждайся, в бесполой своре изувеченных существ, ты растворишься, словно капля в море. Они надувают мирозданье, считая себя законодателями и проповедниками будущего. Вера превращается в отрицание окружающего. Остается ненависть и одержимость насилием.

Праздник иллюзорной жизни гремит набатным боем колокола, перемалывая века кровавыми войнами страстей, идей, вождей, нет спокойствия, резонирует голова. Читаю газету, не помня дня вчерашнего, руки пишут иную историю с чужих, властных слов.