Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

На самом деле либеральная наука лучше всего описывается не как единство мнений или массив знаний, а как самоорганизующийся вихрь разногласий. Споры бывают очень жаркими, но чаще всего в них задействовано не так много людей — лишь небольшая часть всей системы. Лучшая защита для либеральной науки — это ее огромный, всепоглощающий масштаб; она простирается через континенты и поколения. Это и есть ключ к ее эффективности. Если вы обнародуете гипотезу и позволяете (в принципе) любому человеку попробовать ее опровергнуть, то получаете возможность быстро создать новую идею совместно с тем человеком в любой точке Земли, который сумеет проверить ее лучше всех. Благодаря научным журналам, ассоциациям, газетам и конференциям гипотезу, выдвинутую в Берлине, почти сразу могут протестировать и модифицировать в Буэнос-Айресе, Пекине или Бирмингеме; либо ее могут проверить через пятьдесят лет люди, которые сейчас еще даже не родились. По мере того как общество критиков находит все новые спорные вопросы и способы их разрешить, сеть проверяющих быстро растет. Дерек Джон де Солла Прайс подсчитал, что количество ученых и научных журналов удваивалось со времен Локка каждые 10–15 лет; «используя любое разумное определение ученого, можно сказать, что от 80 до 90 % всех когда-либо функционировавших ученых живут в наши дни»^{16}. Со времен Второй мировой войны каждый год появлялось от ста до четырехсот новых научных журналов. В обществе критиков уже давно исчезли национальные границы. Только между 1975 и 1984 годами в передовых индустриальных странах доля научных статей, написанных в соавторстве с коллегами из других стран, от общего числа научных статей почти удвоилась, и темпы ее роста ускорялись^{17}. Ньютон говорил, что стоит на плечах гигантов. Это так, но, что еще более важно, либеральная наука позволяет каждому из нас стоять на плечах миллионов простых исследователей, а не только нескольких великих. В авторитарных системах есть свои интеллектуальные гиганты. Чего в них нет, так это способности организовать и использовать ресурсы массы средних мыслителей. Как, вероятно, поняли геологи начала XIX века, великая наука — это нередко сумма мелких вложений. В 1989 году один астроном, наконец, идентифицировал смутный объект на расстоянии 84 триллионов миль; за время, которое потребовалось ему для демонстрации того, что столь долго наблюдаемый им объект — это пара так называемых коричневых карликов, его дети успели вырасти. Умножьте его усилия на тысячи или миллионы, и перед вами постепенно нарисуется картина Вселенной.

Как сказал когда-то Питер Медавар, «наука в широком смысле слова — это, без сомнения, самое успешное предприятие, которое когда-либо затевали люди»^{18}. Из уст профессионального биолога это заявление звучит несколько самоуверенно; однако в общем и целом оно, вероятно, справедливо. Чем наука обязана своему успеху? Конечно, уму, креативности и упорству тех, кто ею занимается. Но ум, креативность и упорство свойственны далеко не только ученым или либералам. Ответ прежде всего кроется в присущей научной игре способности к социальной организации. Либеральная наука так успешно решает проблемы главным образом потому, что она успешно их находит и берется за них. Она делает так, чтобы миллионы людей работали над миллионами проблем, позволяя каждому заниматься тем, что ему интересно, к чему он может применить свой талант и от чего ожидает максимальной отдачи. Она задействует большее количество умов и создает им лучшие условия для игры, чем система, управляемая извне. Иными словами, она хорошо использует ресурсы.

Добавьте к этому миллионы людей, которые предлагают и проверяют новые идеи, и вы получите беспорядочный, неконтролируемый и иногда даже загадочный процесс; тем не менее каким-то образом он в то же время получается слаженным, гибким и способным с порой потрясающей скоростью задействовать внушительные интеллектуальные ресурсы. Вспомните попытку разобраться со СПИДом — пример того, как организация без структуры может использовать обещание престижа, славы и (конечно же) денег, чтобы получить в свое распоряжение невероятно разнообразные и ценные ресурсы интеллектуального сообщества. Или историю с холодным ядерным синтезом. В марте 1989 года два химика выступили с сенсационным заявлением, что им удалось вызвать реакцию ядерного синтеза при комнатной температуре. Через месяц в газете New York Times писали, что ученые «организовали неформальный круглосуточный всемирный симпозиум на тему холодного ядерного синтеза посредством факса и электронной доски объявлений»^{19}. Но не прошло и четырех месяцев, как сообщество проверяющих вынесло свой первый, предварительный вердикт: неверно. Я не хочу акцентировать внимание только на естественных науках. Гуманитарные сферы — экономика, политическая теория, социология, история, даже журналистика — редко выдают четкие результаты, но это не менее глобальные и гибкие дисциплины.