Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Хотя особая забота о группах меньшинств — это новое веяние, сам аргумент стар и основан на твердых принципах. С наилучшими намерениями его использовала инквизиция. Бросая вызов законной власти церкви, еретики в те времена угрожали миру и стабильности всего общества. Инквизиция была полицейским учреждением. Но, с точки зрения ее исполнителей, она была также и предприятием гуманитарным. Еретик мог подорвать веру паствы и угрожал тем самым обречь их на вечные страдания в преисподней; кроме того, он продавал и свою душу дьяволу. Позволить такому человеку губить души — это казалось так же недостойно, как сегодня допускать расистский язык вражды. «Было бы ошибкой думать, что преследование еретиков — исключительно инициатива церкви и что паства относилась к этому равнодушно или с неодобрением. В Средние века еретик уважением не пользовался. В конце XI — начале XII века были даже случаи, когда еретиков линчевала разъяренная толпа, посчитавшая, что церковь отнеслась к этим людям слишком мягко»^{5}. В те времена, если вам были не безразличны общественное благо и посмертная участь родственников и соседей, то вы бы считали цели инквизиции в целом гуманными, даже если их методы были такими не всегда.

Однако гуманные мотивы не избавили инквизицию от той же проблемы, с которой сегодня сталкиваются поборники человеколюбия: хотя позволять людям совершать ошибки — это риск, не позволять — еще больший риск, потому что в таком случае в «ошибку» превращается все, что неугодно властям. С попытками ограничить оскорбления тоже возникают сложности, так как оскорбляющий не всегда не прав, а часто даже наоборот. Иногда явно «оскорбительные» фразы оказываются просто неприятной правдой. Я буду точно не первым, кто замечает: практически любое важное знание появлялось как результат утверждения, которое кого-то оскорбляло. «Все устоявшиеся сегодня научные положения, — говорил Менкен, — когда-то встречали такое яростное сопротивление, будто это были вспышки оспы». Многих людей ужаснуло предположение, что Земля находится не в центре Вселенной (подобное утверждение тогда считалось «языком вражды» — вражды по отношению к Богу). Многих других — допущение, что человек появился на планете не первым, а последним среди живых существ. Третьих — опровержение привычного «факта», что белые люди по своей природе умнее представителей всех других рас.

А может ли чье-то убеждение, если его примут, разрушить общество? Наверное, может. Но скорее всего не разрушит. «На протяжении всей истории ученых побуждали ради общественного блага держать при себе свои взгляды об устройстве мира», — писал Дэвид Халл. «Планеты вращаются вокруг Солнца», «виды эволюционируют», «гены влияют на умственные способности» — в тот или иной момент времени люди боялись, что эти и многие другие идеи разрушат общество, если станут общепризнанными. «Однако до сих пор те, кто требовал держать новые взгляды при себе „ради народного блага“, недооценивали способность общества и отдельных людей справляться с вызовами, которые жизнь постоянно бросает их представлениям об устройстве мира»^{6}. Люди, предостерегавшие нас от «опасных» идей, так часто бывали неправы и злоупотребляли своей ограничительной властью (сколько бы ее ни было), что скажу без колебаний: в любой ситуации лучше пустить публичное обсуждение той или иной идеи на самотек, чем пытаться оградить от него общество. Если прогресс знания в последние несколько столетий чему-то нас и учит, то только тому, что к завету Пирса «Не создавай препятствий на пути исследования» нужно добавить еще один — «И ни в коем случае не делай этого ради „спасения“ общества».

Другое, новейшее направление интеллектуального гуманизма интуитивно более привлекательно, и эмоционально ему сложнее противостоять. Его сторонники считают, что ошибочные мнения и злые слова травматичны если не для общества в целом, то для отдельных людей. И тут либеральная наука впервые за сто с лишним лет вынуждена открыто защищаться. Потому что перед нами не хладнокровный общественный цензор, ставящий бюрократические препоны ради «народного блага», а конкретный человек, который говорит: «Мне больно» и пытается защитить собственное достоинство. В современном мире эта позиция поборников человеколюбия, как и все аргументы в защиту прав человека, выглядят убедительно. Чтобы им противостоять, нужно отдавать себе отчет в том, что такое знание и как устроена система его производства.

Давайте раз и навсегда честно признаемся: создавать знание больно — по той же причине, по которой это бывает так захватывающе. Знание не достается нам бесплатно; мы должны за него страдать. Мы вынуждены полностью обнажиться перед судом строгих проверяющих, наблюдая, как наши самые сокровенные идеи проходят испытание огнем. Иногда приходится смотреть, как очевидную для нас истину разносят в пух и прах. Иногда кажется, что с нами обходятся грубо и даже нехорошо. Нас злит, обижает и смущает тот факт, что другие люди «щупают», проверяют и критикуют наши идеи.