Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Нам всем хотелось бы думать, что можно полностью очистить знание от боли. Что даже обидную, но полезную и, соответственно, «легитимную» критику можно объективно отличить от просто вредной и злой. Конечно, критика — это одно, а «жаль, что Гитлер не довел дело до конца» — совсем другое. Но то, что нам хотелось бы думать, не есть реальность: это различие очень субъективно. Даже самая «научная» критика может быть ужасно, опустошающе болезненной. Физик Людвиг Больцман был настолько подавлен жесткой критикой его идей со стороны Вильгельма Фридриха Оствальда и Эрнста Маха, что покончил жизнь самоубийством. «А Георг Кантор, родоначальник современной теории множеств и идеи о порядках бесконечности, потерял рассудок из-за ненависти и враждебности по отношению к нему и его идеям со стороны его учителя Леопольда Кронекера: в конце жизни он много лет провел в психиатрической лечебнице»^{7}. Роберт Галло — ученый, занимающийся исследованиями в области медицины, — ярко описал боль и шок, которые он испытал в ответ на жесткую и грубую, по его ощущениям, критику:

Меня удивили не выводы как таковые — как я уже говорил, я и сам к тому времени начал сомневаться в своей правоте, — а то ожесточение, с которым их произносили. Не один и не двое выступавших использовали нашу не уда чу, чтобы высмеять саму идею человеческого ретровируса… Мне до сих пор тяжело об этом вспоминать. Годы спустя, когда я стал заниматься проблемой СПИДа, я сталкивался с гораздо более масштабными, личными, даже агрессивными нападками… Но ничто не может сравниться с теми чувствами, которые я испытал, сидя в тот день в местечке Херши в штате Пенсильвания и слушая, как систематически и пренебрежительно разносят в клочья не только мои исследования вируса HL-23, но и работу почти всей моей жизни — поиск РНК-вирусов, вызывающих у людей рак… Я был уже не в том возрасте, чтобы плакать, но и смеяться я не мог^{8}.

Разумеется, я не говорю, что мы все сейчас должны начать просто так оскорблять друг друга и разжигать конфликты. Пожалуйста, не рисуйте на синагогах свастики, говоря, что я вас благословил. Я против оскорбления людей забавы ради. Но я слишком хорошо знаю: в поисках знания многие — скорее всего, в тот или иной момент каждый из нас — будут обижены, и это реальность, которую не изменят ни наша добрая воля, ни попытки регулировать эти процессы. Оскорблять людей плохо, но необходимо. В обществе, где не бывает оскорблений, не будет и знания.

Если вам нужен пример из жизни, посмотрите на Японию^{9}. У японцев нет традиции открытой публичной критики. В устоявшейся японской картине мира критика — это признак вражды. Как пишет историк идей Масао Маруяма, в японском языке даже не существовало слова, обозначающего «оппозицию» (а не «вражду», «антагонизм»), пока оно не было заимствовано на Западе в XIX веке. Этот факт и в целом нацеленность общества на согласие и единодушие создали климат, в котором люди старались друг друга не критиковать. Указывать кому-то на ошибки считалось грубостью или того хуже. Перемены происходили очень медленно. «В этой стране практически невозможно вести открытую дискуссию», — объяснял мне в 1990 году в Японии один местный экономист. Известный политолог с сожалением рассказывал, что идеи, с которыми вы не согласны, лучше всего просто игнорировать — ничего про них не говорить. Любая критика воспринимается как агрессия. Литературные обозреватели обычно не пишут рецензии на книги, которые им не понравились. В результате идеи в Японии как бы переместились на теневой рынок. Люди критикуют их между собой, обмениваются сплетнями и спрашивают друг друга: «А что ты думаешь о новой книге такого-то о том-то и том-то?» В подобной обстановке сложно продуцировать новые идеи, а проверять их, отличать ценные от пустых еще сложнее. Интеллектуальные ресурсы, таким образом, не используются в полную силу.