Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Моральное знание, как и другие виды знания, не окончательно; но оно обладает определенной направленностью. С людьми никогда не знаешь наверняка, но в целом, если посмотреть на нравственное развитие либерального общества на больших промежутках времени, можно увидеть, куда оно движется: обычно — в сторону уменьшения социального насилия, увеличения социального участия и распространения уважения и терпимости. Если же вы видите общество, которое остановилось и где не наблюдается такого морального прогресса, то можно предположить, что это не очень либеральное общество, и что власти, запреты или другие факторы, ставшие причиной «закрепления верования» (по Пирсу), затормозили или подавили публичную критику.

Кант говорил про две удивительные вещи, которые наполняли его душу благоговением: «звездное небо надо мной и моральный закон во мне»[90]. При всем уважении, он был не совсем прав насчет «во мне». У собак и младенцев есть некое врожденное моральное чувство. Чего у них нет — так это социальной возможности всерьез размышлять над моральными вопросами и таким образом развивать Третий мир морального знания. Возможно, отдельно взятый шимпанзе и может на протяжении своей жизни претерпеть что-то вроде нравственного развития. Но человечество уникально тем, что способно морально развиваться как вид — на протяжении многих жизней. И в этом смысле чудо — это не моральный закон внутри нас, а моральное знание вовне нас. И как бы блестяще ни справлялась либеральная наука с развитием экспериментальных дисциплин, я часто думаю, что ее нравственные успехи даже еще поразительнее, потому что на этом пути было гораздо меньше подсказок от природы. И ключ к этому — критика, публичная критика.

* * *

Прошу прощения, если вам показалось, что я отклонился в метафизику. Но для меня моральный прогресс в Третьем мире за последние годы был ни капли не метафизическим. Он был реальным, удивительно реальным. А теперь вернемся к языку вражды и ежедневной жизни таких людей, как я и, может быть, вы.

Сегодняшняя, более тонкая, версия аргумента за принятие законов о языке вражды — «Версия 2.0» — предлагает нам представить очень сложный случай. Это не то общество, где люди периодически говорят обидные вещи случайным адресатам (что должно быть разрешено), а то, где, по словам Джереми Уолдрона, уязвимые группы «вынуждены жить и функционировать в обстановке злых карикатур на них и им подобных, в окружении, в котором у них всегда статус угнетенных… [В] результате им зачастую приходилось бы избегать общественной жизни или участвовать в ней, не испытывая чувства защищенности, которое есть у остальных; либо они вынуждены были бы мобилизовать (из собственных ресурсов) огромные запасы уверенности в себе при занятии обычными делами — бремя, которое нам, всем остальным, нести не нужно»^{8}. Конечно же, скажет кто-то, в таком крайнем случае обещания постфактум наказывать за проявление насилия или дискриминации недостаточно; конечно же, в подобной ситуации уместны законы, превентивно подавляющие проявления нетерпимости?

Такие общества действительно существуют. Я в таком вырос, так как родился в Соединенных Штатах в 1960 году и оказался гомосексуалом.

Возможно, вы помните те времена. Американцам-геям было запрещено работать в правительстве; запрещено иметь доступ к секретным материалам; запрещено служить в армии. Их арестовывали за то, что они занимались любовью — даже у себя дома; их били и убивали на улицах; полиция задерживала и арестовывала их шутки ради; их увольняли с работы. Над ними смеялись, издевались, их унижали — и это было в порядке вещей; они были вынуждены жить в атмосфере секретности и лжи, постоянно боясь позора и безработицы; их преследовали антикоммунисты, христиане, каждый политик и проповедник, которому нужен был козел отпущения; моралисты называли их дурными, а ученые — больными; в Голливуде их изображали зловещими и манерными; но хуже всего, наверное, то, что в самый уязвимый период жизни их отвергали и осуждали собственные родители. Америка была обществом, пропитанным ненавистью: да, по большей части ненавистническими идеями и домыслами, а не ненавидящими людьми, — но это все равно ненависть. Враждебное отношение к гомосексуальности было настолько распространено, что мало кто из геев решался даже взяться на людях за руки с любимым человеком.