Добрыня Никитич и Алеша Попович

Варианты: Кирша Данилов, 1958, стр. 125—135; Гуляев, 1939, № 40 и прилож., стр. 153—154 (проза); Афанасьев, 1957, т. 3, № 312 (проза); Рыбников, т. I, № 24, 27; Гильфердинг, II, № 99; Егоров, № 4; Тихонравов — Миллер, отд. I, стр. 59—60 (= Был. в зап. и переск. XVII—XVIII вв., № 27, проза); отд. II, № 29 и прилож. IVа, стр. 280—281; Миллер, БН и НЗ, № 39 (ср. будто бы ту же запись от того же лица — Богораз. Словарь, стр. 183—186), 40—42 и Прилож., № 11; Марков, № 47 (книжн.); Ончуков, № 64, 85; Григорьев, I, № 7 (43), 14 (50), 176 (212) и III, № 30 (334); Макаренко, 1907, стр. 31, № 7 (проза); Листопадов, 1949, № 23, 25; Догадин, т. I, № 3; Шишков, стр. 73—74; Соколовы. Ск. и п. Белоз. кр., стр. 301 (проза); Крюкова, т. I, № 29 (книжн.); Парилова — Соймонов, № 5 (книжн., конт.); Тумилевич, 1947, № 6; Соколов — Чичеров, № 13 (проза); Астахова, БС, II, № 125, 198, 212 (все три — проза, конт., книжн.); Шуб., 1956, стр. 213—217; Бахтин и Молдавский, 1965, стр. 86—91 (проза, конт., книжн.); МГУ, 1957, пудожский маршрут, тетр. 1, № 2 (книжн.).

Былина рано привлекла внимание исследователей[113]. Ученые пытались разыскать ее аналоги в письменных памятниках, объяснить ее характер в связи с различными эпохами в диапазоне примерно от начала нашей эры (Б. Мериджи, В. Я. Пропп) до XV в., определить ее отношение к другим эпическим песням, в особенности к былине «Илья и Идолище», и к рукописному «Сказанию о киевских богатырях, как ходили во Царьград...». При этом из поля зрения ученых ускользала история самой былины в ее версиях и вариантах, требующая прежде всего текстологического анализа. Только определив эволюционное положение версий и вариантов относительно друг друга, допустимо переходить к иным изысканиям.

Суммируя результаты анализа, вкратце приведенного в комментариях к публикуемым текстам, можно сказать, что в качестве основных исходных записей нам известны печорские и индигирские. Их мы принимаем за отправную точку эволюции былины.

Характер текстов показывает, что первоначально былина только приспосабливалась к эпической эпохе князя Владимира. «Киевизация» ранних версий минимальна. Герои изображаются бродячими воинами, легко меняющими место своего пребывания, ищущими только подвига и независимыми в своих поступках. Больше того, Алеша Попович и его паробок приезжают в Киев, в котором еще нет богатырей. Иными словами, былина первоначально была довольно непроницаемой со стороны так называемого «Владимирова цикла». Это обстоятельство имеет большое значение для датировки былины, ибо «киевизация» русских эпических песен началась вместе с формированием централизованного Московского государства, т. е. не ранее XIV—XV вв.

Несколько немотивированных исторических реалий, удержавшихся в былине, дают ту же датировку, если судить по их верхней временной границе, когда они были еще актуальными в реальной действительности. Описание того, как Тугарина несут на золоченой доске (носилки, паланкин) или даже на золотом блюде, по-видимому, соответствует тому, что реально видели русские в своих городах в пору властвования татарских баскаков[114]. Термин «паробок», определяющий в былине социальное положение Екима Ивановича, еще в XV в. активно употреблялся в значении «оруженосец, слуга»[115].

Не однозначным и, следовательно, поздним выглядит образ Тугарина. Он часто называется змеевичем или змеем, но, как правило, не наделяется атрибутами змея. Исключений этому немного, и все они выглядят перенесениями. К их числу относится постоянно употребляемая формула — угроза сжечь или проглотить Алешу Поповича. Она явно перенесена из былины «Добрыня и змей», причем приводится в поздней форме, чаще в виде угрозы воина[116].

Тугарин иногда также назван идолищем (задолищем), чудовищем, чудищем, зверищем в совершенно нарицательном смысле, без какого-либо соответствующего описания. Певцы уже не могли мифологизировать образ Тугарина, но не могли и удержаться от того, чтобы не подчеркнуть его небывалость и громадность, ибо этого требовали эпические каноны и без этого победа Алеши Поповича не казалась бы славной.

В некоторых случаях певцы называют Тугарина «поганым татарином», просто «поганым» или отмечают: «не нашей веры был». Короче, все певцы осознавали иноэтническую принадлежность Тугарина и выделяли ее в зависимости от традиционных оценок.

Вид Тугарина, однако, не соответствует тем эпитетам, которыми он щедро награждается. Это — великан или богатырь, как его часто именуют в тех же самых текстах. Его описание в тех случаях, когда оно дается или подразумевается, по существу не отличается от описания других этнических противников в русском эпосе. Оно — нарицательно.