Дочь священника

Хоть бы они оставили её в покое! – думала она, немного замедлив шаги. Да, вот так она привыкла говорить себе: «Хоть бы они оставили меня в покое! Нельзя сказать, что она не любила мужчин в другом смысле. Совсем наоборот, они нравились ей больше, чем женщины. Привлекательность мистера Уорбуртона для Дороти отчасти состояла в том, что он мужчина, и что он обладает непринуждённым тонким чувством юмора и остротой ума, которыми мало кто из женщин может похвастаться. И почему это они не могут оставить её в покое? Почему они всегда лезут целоваться и применяют силу? Они страшные, когда целуются, страшные и довольно противные. Это всё равно что большой, покрытый шерстью зверь трётся о тебя, и он такой чрезмерно дружелюбный, однако в любой момент может превратиться в опасного. И все эти поцелуи и домогательства предполагают как продолжение нечто иное, ужасное («все остальное» – так она сама это называла), то есть то, о чём ей невыносимо было даже подумать.

Нельзя сказать, что она недополучала внимания со стороны мужчин. Даже более того. Будучи в меру миловидной и в меру простой, она была как раз такой девушкой, к каким мужчины имеют обыкновение приставать. Ибо если мужчине хочется немного поразвлечься, он обычно выбирает девушку, которая не слишком красива. Красивые девушки (так он мыслит) – избалованы, и, следовательно, капризны. С простыми – гораздо легче. И даже если ты дочь священника и даже если ты живешь в таком городке как Найп-Хилл и почти всю свою жизнь проводишь за работой в приходе, тебе всё равно не избежать преследований. Дороти давно уже к этому привыкла, даже слишком привыкла к этим толстоватым мужчинам среднего возраста, с их рыбьими, полными надежды глазами, которые, увидев, как ты проходишь мимо, замедляют скорость своей машины, которые, представившись, после небольшого вступления, через каких-нибудь десять минут, начинают щипать тебя за локоток. Мужчины самые что ни на есть разные. Даже один священник, как-то раз… капеллан епископа…

Беда в том, что если встречался и подходящий человек, который и ухаживал самым достойным образом, то получалось не лучше, о нет! – в миллион раз хуже!. Она мысленно вернулась на пять лет назад, к Фрэнсису Муну, который в то время был куратором в церкви Св. Видекинда, в Миллборо. Дорогой Фрэнсис! С какой радостью она вышла бы за него замуж, если бы не всё остальное! Снова и снова он предлагал ей выйти за него замуж, и, разумеется, она вынуждена была сказать «нет». И, точно также разумеется, что он никогда так и не узнал почему. Невозможно было сказать ему почему. А потом он ушёл. И всего лишь через год так нелепо умер от пневмонии. Она прошептала молитву за упокой его души, забыв на время, что её отец не одобрял молитвы за умерших, а затем, не без усилия, отогнала от себя это воспоминание. Ах, лучше об этом не думать! Так больно об этом думать!

Никогда она не выйдет замуж. Давно уже она это решила. Даже будучи ребёнком, она уже это знала. Её ужас перед всем остальным невозможно преодолеть. При одной мысли об этом что-то внутри у неё сжималось и превращалось в лёд. И, конечно, в некотором смысле, она и не хотела этот ужас преодолевать. Ибо, как и все ненормальные люди, она в полной мере не осознавала, что она ненормальна.

И всё же, хотя эта её сексуальная холодность казалась ей естественной и неизбежной, она достаточно хорошо понимала, откуда она взялась. Она помнила так ясно, будто это было вчера, некоторые ужасные сцены с участием её папы и мамы – сцены, свидетелем которых она оказалась, когда ей было не более девяти лет. Эти сцены оставили глубокую, скрытую для посторонних глаз рану в её сознании. И ещё, немного позже, когда её испугали старые железные гравюры с изображениями преследуемых сатирами нимф. В её детском сознании нечто необъяснимо зловещее было в тех рогатых полулюдях-полузверях, затаившихся в чаще и за большими деревьями, готовых выскочить в любой миг и начать преследование. Тогда в детстве, весь год после этого, она, из страха встретить сатиров, боялась одна ходить по лесу. Конечно, она переросла этот страх, но не переросла то чувство, которое с ним ассоциировалось. Сатир так и остался для неё символом. Возможно, ей никогда не перерасти это особое чувство страха, беспомощности перед тем, что за гранью рационально опасного, не перерасти страха перед топотом копыт в безлюдном лесу, перед мясистыми волосатыми ягодицами сатира. Этого не изменить, с этим не поспоришь. И более того, подобные вещи стали в наши дни настолько распространёнными, кстати, и среди образованных женщин, что даже особого удивления этот факт не вызывает.