Дочь священника

Каждый день они проходили по двадцать – двадцать пять миль. Они шли через пустоши и заброшенные деревни с невообразимыми именами, блуждали по тропинкам, которые никуда не выводили, измученные, заваливались в канавы, пропахшие хмелем и пижмой, тайком крались по чьим-то лесам и «подкреплялись» в зарослях, где хворост и вода были под рукой, варили себе странную, убогую еду в двух двухфунтовых жестянках из-под табака, ибо другой замены для котелков у них не было. Порой, когда везло и удавалось выпросить бекон, у них был тушёный бекон с краденой цветной капустой или целые россыпи безвкусной картошки, которую они жарили на углях, а порой джем из украденной осенней малины, который они варили в одной из жестянок и поглощали обжигающе горячим. Единственным продуктом, в котором они не испытывали недостатка, был чай. Даже когда еды не было совсем, всё равно был чай – настоянный, тёмно-коричневый, бодрящий. Выпросить чаю было гораздо легче, чем всё остальное. «Пожалуйста, мадам, не могли бы вы выделить мне унцию чая?» – в такой просьбе редко отказывали, даже прижимистые кентские домохозяйки.

Дни стояли жаркие. Палило нещадно. Белые дороги ослепляли белизной, а проезжающие машины посылали им в лица облака липкой пыли. Часто мимо проезжали семьи сборщиков хмеля, весёлые, на грузовиках с огромными, чуть не до неба, горами мебели, детьми, собаками и птичьими клетками. Едва ли бывают в Англии такие ночи, когда после полуночи ещё тепло. Два больших мешка составляли все их постельные принадлежности. Один мешок был для Фло и Чарли, второй – для Дороти, а Нобби спал на голой земле. Переносить неудобство было почти так же сложно, как и холод. Если лежать на спине, то голова, за неимением подушки, закатывается назад, и начинает казаться, что шея у тебя отваливается. Если лежать на боку, тазобедренная кость, упирающаяся в землю, доставляет тебе ужасные мучения. Но даже когда удаётся спать урывками, холод проникает, кажется, в самые глубокие твои сны. Нобби был единственным, кто мог это выносить. В гнёздышке из сырой травы он мог спать также мирно, как и в постели, а его огрубелое, обезьянье лицо с редкой порослью золотисто-рыжих волос, блестевших на подбородке как кусочки медной проволоки, никогда не теряло своего тёплого розоватого оттенка. Был он одним из тех рыжеволосых людей, которые будто светятся изнутри и согревают этим светом не только себя, но и всё, что их окружает.

И эту незнакомую, суровую жизнь Дороти воспринимала как само собой разумеющееся. Она лишь смутно осознавала, если осознавала вообще, что другая, забытая ею жизнь, которая была у неё раньше, некоторым образом отличалась от этой. Через пару дней она перестала задумываться о странности положения, в котором оказалась. Она принимала всё безоговорочно: грязь, голод, усталость, бесконечные хождения туда-сюда, жаркие пыльные дни и бессонные промозглые ночи. Как бы то ни было, она слишком уставала, чтобы думать. К полудню второго дня они все падали от усталости, и только Нобби, которого ничто не могло утомить, был исключением. Даже тот факт, что почти с самого начала их путешествия гвоздь проделал дырку в подошве его ботинка, казалось, не очень-то его беспокоил. Для Дороти были периоды, когда она в течение часа выпадала из времени, брела как во сне. Теперь она ещё несла поклажу. Так как мужчины были нагружены, а Фло категорически отказалась что-либо нести, Дороти предложила, что она будет нести мешок с краденой картошкой. Обычно у них было в запасе около десяти фунтов картофеля. Дороти перекинула мешок через плечо, также как Нобби и Чарли поступали со своими ношами, но бечёвка врезалась ей в плечо как пила, а мешок бил по боку и так натирал, что это место скоро начало кровоточить. Её убогие, хлипкие туфли стали разваливаться ещё в самом начале. На второй день отлетел каблук на правой, и ей пришлось идти, прихрамывая. Нобби, эксперт в подобных делах, посоветовал оторвать второй и идти на плоских подошвах. Результатом стала обжигающая боль в голенях во время подъёмов, и ощущение в подошвах, будто их побили железным бруском.