Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Увидела блистательную мумию Кармен Делль’ Орефиче и вспомнила точнейшую реплику одного фотографа (редко кому удается сформулировать за меня то, что я хочу сказать): чтобы в старости выглядеть, как «нью-йоркские старухи» и прочие роскошные древние фрики, надо прожить их жизнь. Быть богатой богемой, жить в центре мира, тратить миллионы. А вот мы, усталые, кругленькие, бедноватые и традиционные, стареем в то, что мы видим сейчас в метро. Нет, в семьдесят лет не вылупится из невзрачной куколки шикарная мертвая голова с размахом крыльев в два метра, серое драповое пальто не спадет с хрупких плеч, обнаруживая переливы золотистой охры, синего, изумрудного и антрацитового. Нет. Будет там мягонькая хлопковая футболка, застиранная олимпийка до горла и покойные ватные штаны. А еще верней – посмотрите на маму, и как бы ни сопротивлялось все внутри, но вы будете ближе к ней, чем к Делль’ Орефиче.

⁂

С интересом наблюдаю, как устраивается перезрелый ребенок, у которого плохой родитель – вот правда плохой, пьющий, истеричный или вовсе псих.

Из подросткового возраста большинство таких детей выходят с лозунгом «лучше сдохнуть, чем быть, как он/она». И потом часть жизни тщательно заботятся, чтобы обязательно все по-другому, готовы наворотить любое дерьмо, лишь бы это было их собственное, а не мамино/папино дерьмо. И всякую родительскую правду тоже отрицают, даже если она не расходится с общечеловеческой. А потом сценарии обычно распадаются – на жизнеспособный и самоубийственный.

Начну с интересного: «мой родитель гад, я всю жизнь работал, чтобы изгнать его следы из себя, и теперь я свободен». Такая непримиримая победоносная позиция хороша всем, кроме того, что перезрелый ребенок при этом часто не в ладах с телом, зависимостями, а партнеры его бывают чудовищными. Потому что напрочь отринуть половину корней безнаказанно не получается, они все равно прорастают внутри мерзкими побегами, которые нужно травить, душить и затаптывать – вместе со своим телом и личностью. И не факт, что героический боец к середине жизни не забухает, как папа, не сойдет с ума, как мама, или не укокошит себя каким-то собственным способом (булимия, анорексия, селфхарм – наши-то мамы и слов таких не знали).

А вот менее пассионарная стратегия оказывается как раз жизнеспособной. Гадский родитель заложил в меня черты, которые теперь дают силы, я сделал лимонад из его лимонов и канареек. Без этого наследства я был бы счастливей, но из-за него многому научился. Во мне – сюрприз – есть те же мины и подводные камни, но я о них знаю, вижу их, не наступаю на них, а иногда использую безопасно для себя. Даже если я делаю гадость, то не вру себе, что это нормально. Поэтому я молодец, пусть мамин и папин молодец, но сильней, умней и круче.

Не факт, что это правда, но так можно выжить почти с любым родовым клеймом и быть довольно продуктивным. Смешней всего, когда потом просыпается к фамильным недостаткам какая-то нежность, то ли родственная стокгольмскому синдрому, то ли тем семи отвратительным слоникам, что обернулись антиквариатом. А иногда срабатывает наконец магия маминых платьев и папиной коллекции трубок или что там от них осталось, и ты вдруг обретаешь возможность увидеть жизнь их глазами, пережить опыт, страхи, надежды, то, что сделало их такими невозможными для тебя людьми. И тогда их боль сначала оказывается у тебя внутри и говорит с тобой живыми голосами, а потом уходит – вместе с ненавистью и слезами.

Ольга Исаева. Я ехала домой [16]

1

Сейчас уже было трудно представить себе, что всего пару часов назад будущее казалось мне предсказуемым, как хорошо отрепетированный спектакль, по замыслу которого с сегодняшнего дня я должна была быть абсолютно счастлива. Если бы меня спросили, что такое счастье, то без малейшего затруднения я ответила бы, что это способность почувствовать мировую гармонию и слиться с нею, благодарно принимая неизбежные неудачи и наслаждаясь каждой секундой бытия. Эта формулировка, понятная лишь действительно счастливым людям, совсем недавно сменила в моем сознании старую, определявшую счастье как отсутствие несчастья. Умудренная своим двадцатитрехлетним опытом, я вполне допускала, что неуемная радость, присущая только самой первой поре влюбленности, возможно, сменится умиротворенностью, может быть, даже набухнет мутноватой скукой, но, во-первых, это когда еще будет, а во-вторых…

Позади были все страхи и метания, нервная бессонница и предсвадебная суета. Свадьба была назначена на послезавтра, ресторан, билеты в Питер, платье были заказаны, оплачены, и, в сущности, мне не о чем было больше беспокоиться. Я и не беспокоилась. Сегодня, в день своего рождения, я не ожидала от судьбы никакого подвоха. Чуть ли не впервые с момента знакомства мы с Сашкой никуда не спешили, ничего не планировали, а просто сидели рядышком на старом, доставшемся нам в наследство от чужой бабушки диване и наслаждались каждой секундой бытия друг с другом.