Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Это было темное пятнышко – как темная лунка влажного песка, когда дотронешься до воды. Величиной сначала в булавку, потом в монетку, окруженное горько, отчаянно раздвигающимся розовым, яростно подвижным, жидким, густым, текущим, пузырящимся, бурым, коричневым, алым – непрерывно меняющейся слизистой кровяной свитой, – не веря себе, я глянула на акушерку, и она буднично улыбнулась: «Да, это затылок». И я увидела, что на монетке налипли волосы, и у них даже есть подобие сбившейся прически. А потом распахивается дверь, и в комнату вваливается весь Путник, со всем налипшим на него потусторонним, со следами еще не забытого девятимесячного пути, облепленный прозрачной дорожной грязью, разноцветным слизистым снегом, оказавшимся вдруг неуместным в этом стерильном привале. Но вначале вошла голова – вот этот затылок, тогда такой уверенный вожак, а теперь беззащитный.

28 сентября

Вначале, когда я стала ходить к вам на свидания, я снимала браслет. Потом стала снимать и кольца. Просто руки, и все, какая есть, такая и пришла. Раньше без колец могла, а без браслета как-то голо. А сейчас все переменилось.

12 октября

На той неделе впервые говорила ему не чепуху, а настоящие стихи. Так вот, запиши: первым стихотворением его стало «Вот и лето прошло» – я его, как вавилонский сонник, прочла раз семь нараспев. На улице, катая коляску по вашей улочке с прыгучими швами между плитами. Принято было очень хорошо, причем, когда я остановилась после первого раза, он снова заплакал – пришлось продекламировать еще многажды, выписывая круги по сухой листве. Сегодня дошла очередь до А. С., «Посвящения к Полтаве» (его, между прочим, как-то особенно любила мама), и потом сразу «Варфоломеевскую ночь» – первую часть я помню хорошо, а вторую не очень, в конце спотыкалась. И оказалось, что звук «а» для засыпания и успокаивания идет лучше всего, чему московское во мне, сильное несмотря ни на что (тоже: как оказалось), очень радо.

24 октября

Значит, и у тебя это было: странное, острое, почти страх – чувство, что человек, которого держишь на руках, – другой. Вообще чужой. И вдруг ты его не сможешь полюбить. Все тогда стало происходить так быстро и неожиданно, что я не успела тебя предупредить, – ты сказала мне это в один из первых дней – так растерянно, горько. И ко мне сразу все вернулось: как с тобой на руках, в разверзшемся послеродовом одиночестве, в замысловатом лабиринте из четырех стен, только что наспех оклеенных желтоватыми со штрихами обоями, уже отделенная от заоконной московской тьмы осени-зимы, ставшей вдруг недосягаемой и незнакомой, стою в самом центре попахивающей клеем комнаты, словно в центре незнакомой галактики, – стоять тягуче больно и кровянисто, но я привыкла – держу на руках тяжелое солнце – тебя, на самом-то деле почти невесомую, уязвимую, но уже резко самостоятельную, не понимая себя и тоскуя: вдруг этот явившийся другой человек – чужой и это навсегда?

Но как же быстро это уходит! Вот и мы уже с тобой месяц как об этом не вспоминаем, и если бы заговорили, это нас бы удивило – так непохожи эти выветрившиеся страхи на нынешние твое и мое к нему, и поди пойми, почему я вчера об этом вспомнила, уверенно катаясь с ним туда-сюда по вашей улочке-загогулине, в октябрьской нью-джерсийской тьме с комарами не по сезону, стараясь удерживать длящееся и не заглядывать вперед.

Без даты

Вот откуда это наше желание, эта тяга – другому в руки: hold me![23] Это очевидность, конечно, но осознаешь ее, именно когда к тебе взывает вот эта завершенная в своих очертаниях плотная жизнь, ее компактный остров: hold me! И стремительный переход от безутешности к утешению.

Без даты

Мне тогда все говорили – по всяким народным приметам, ведь ультразвук мы не делали, – что ты будешь мальчик, и когда ты родилась, я даже не сразу поверила – они там надо мной (в буквальном смысле) смеялись. А сегодня, переодевая его, я подумала: как странно, что он – он, ведь ты – она.

Его бедро – уже бедро мужчины, еще без мускулов. С темными волосками. Вмятинка на бедре.

9 ноября. Без четырех дней три месяца.

В коляске по листве, по нашему маршруту он внимательно смотрит, на меня и поверх, а я несу свое, случайное, почему-то больше в рифму. И тут мы проходим опять мимо этого странного дома с музыкой вместо собаки и замечаем, что на одной стороне улицы деревья оранжевые и багровые, а на другой едва пожелтели, и тогда я прерываю себя и показываю на сосну – и говорю: это сосна. Сосна. И тут понимаю, что точно не знаю вида. А потом на клен – тоже надо уточнить какой, их в наших краях несколько – и называю его пока по фамилии: Клен. Клен.