Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Сегодня будет подлиннее. Как мы с тобой стояли у забора на краю подмосковного поселка, где прошли твои первые четыре года, и смотрели на поле, начинающееся прямо за хозяйственными постройками. (Я ведь и сейчас, ты знаешь, ставлю машину всегда где-то с краю парковки, у кустов, забора или просто пыльной травки, даже и с разбросанным по ней мусором – такой эрзац воли.) Я смотрела, а ты спала в синей коляске. Поле было пастернаковское, то есть было точное ощущение, что именно его надо перейти в «Августе» и оно же раскрывается и ложится во Втором у Рахманинова. То поле, его виниловые вспаханные борозды, их октябрьскую с серебром черноту сразу вижу, когда играют этот концерт, особенно вторую часть. И вообще, когда говорят: поле. Тебе был год, потом два, три, четыре, и ты была мой лучший друг. Там были только мы трое, и больше никого не было, все остались в Москве – ведь это была наша первая эмиграция. Я кружила, держась краев непомерно ухоженной территории поселка, по всяким хоздворам и дальним дорожкам, кружила, пока ты не засыпала. Тогда я останавливалась, вынимала книгу и варежки, в которых я специально вырезала дырку для переворачивания страниц, и раскрывала ее на куполе коляски. Пытаюсь вспомнить, какую именно книгу я читала в той застрявшей в мозгу картинке, на том запомнившемся повороте, и не могу. Кажется, это было как-то связано с Гёте.

29 октября

Почему-то опять вспомнила то предотъездное время, нашу последнюю там осень. Там недалеко от нас, в нескольких километрах, в гору по узкому шоссе, было такое Дютьково, там в начале века еще жил Танеев и т. д., но это отдельная история. И там у нашей соседки бабы Яди был дом с садом. И вот буквально за два дня до отъезда навсегда – в Москву, а потом в Америку – мы с тобой вдвоем пошли туда за яблоками. И там в этом Дютькове за нами погнались, шипя и плюясь, огромные злые сказочные гуси, кажется, больше тебя ростом, ты здорово испугалась, и я тоже – схватила тебя на руки и побежала от них, с тобой почти четырехлетней, вместе с твоим брезентовым рюкзачком, в котором уже лежали довольно тяжелые бабы-Ядины яблоки.

И вот уже на закате мы спускались с горы по узкому пустому шоссе. У нас за спиной, над нами, за нами, тоже вниз с горы двигались и горели какие-то невероятные, перекрученные в узлы лиловые, оранжевые, вишневые тучи. Мы остановились, и, оглянувшись и развернув тебя к этому яростному патетическому закату, я сказала тебе – неожиданно для себя и в глубине души не веря, конечно, что такие указания вообще можно исполнить: «Запомни – вот это Россия». Я, само собой, уже тогда прекрасно знала, что такие закаты есть не только в России, а повсюду, как и такие деревья, и такие шоссе. Но я расставалась, мы расставались, я переполнена была этим непростым расставанием, как я тогда думала, навсегда, и горящая сюрреалистическая картина была как кнопка, которой (так мне интуитивно показалось) можно было закрепить в тебе память об этих местах и раннем твоем тут детстве. Меня до сих пор поражает, что ты действительно запомнила – и ту картинку, и весь тот яблочный гусиный день, и мои смешные высокопарные слова. Может быть, потому что это было так непохоже на обычный тон нашей с тобой дружбы.

Без даты

Вот так же и ты успокаивалась, стоило только поднести тебя к окну. Окно завораживает. Не просто граница здесь, и не просто воля вон там, а сочетание прозрачной границы и воли за ней, феномен стекла.

2017–2020 гг.

Анастасия Манакова. Наташа [31]

«На пароходе музыка играет, а я одна стою на берегу», – доносится до Вовки далекая музыка. Он подтягивает штаны и бежит по раскатанной дорожке от игротеки к катку-трансформеру, точки страсти любого мальчишки «на раёне». Летом каток работает футбольным полем, зимой – катком с раздевалками и трибунами для родителей, выгуливающих своих чад «по культурной программе».

Вовка очень любит Таврический сад. Объективно есть за что – папа Вовкин всегда говорил, что если хорошенько почитать карты, то выясняется, что Таврический сад и прилегающие к нему улицы как следует изрыты тайными каналами и подземными ходами, построенными еще при гражданине Потемкине-Таврическом, чтобы некой даме было удобно приходить и уходить инкогнито. Ну и вообще, государственные дела всегда требуют тайного хода. «Некая дама» и необходимость ее «инкогнита» Вовку трогали очень мало, но сама мысль о том, что можно прийти и уйти незамеченным, а также просто иметь свои собственные тайные тропы, его всегда завораживала. Как любой читающий мальчик, Вовка знает, что в каждом темном коридоре всегда можно найти тайные комнаты, в которых хранятся всякие интересные вещи. Дорогие в том числе. Даже драгоценные, можно сказать. Поэтому Вовка в Таврическом всегда очень внимательно ходит и смотрит под ноги – не мелькнет ли в земле крышка старинного люка, ведущего в тоннель к самому сердцу Таврического пруда.